Кровавые скалы
Шрифт:
Едва ливень ударил с новой силой, штурмовые отряды османов двинулись в наступление. Не будет ни грохота вражеских пушек, ни мушкетных залпов, когда османы, преодолев усыпанный обломками ров, начнут карабкаться на крепостной вал. Возобладают ятаганы. В рукопашных схватках все решит число. Оставшиеся несколько сотен христиан обречены, их, промокших насквозь и безоружных лучников, порежут на ремни, а рыцарей в поржавевших доспехах начнут рвать на части. Турки рвались к победе.
Предвкушавшие триумф османы недооценили противника. Мусульмане не догадывались, что Ла Валетт предвидел нечто подобное и за несколько месяцев до вторжения приказал привести в порядок все до единого арбалеты арсенала. Теперь они вошли в бой. Зазубренная, крючковатая сталь беззвучными волнами обрушивалась на ряды атаковавших османов, разя сначала командиров, а затем солдат, падавших вперед или валившихся назад в оглушительном реве множества глоток. Болты без труда прошивали шелк и тонкую броню. Наконечники обрабатывались особым образом и предусмотрительно смазывались пометом, свиным салом или трупной гнилью, убивая и раня османов, сея в их рядах страшные хвори. Пусть теперь язычники поглумятся, пусть их врачеватели познают нехватку лекарств. Неудивительно, что турки дрогнули и бросились отступать.
— Сто дней мы просидели на этом проклятом острове.
Мустафа-паша задумчиво смотрел из-под полога шатра на струи дождя. На душе у него было пасмурно, точь-в-точь как снаружи, а уныние уподобилось свинцово-серым каплям, изливавшимся на Марсу. Надежда угасала. Позади на тахте сидел адмирал Пиали, соперник, связанный с ним волей случая и готовый бежать при первой возможности.
— Мустафа-паша, вам известно, о чем сейчас поговаривают в лагере?
— Мне хватает того, о чем толкуете вы — о том, как захватить власть, сплести заговор и сорвать мой поход.
— Говорят, будто сам Аллах желает нашего поражения и ухода отсюда.
— Значит, нам сейчас следует прекратить священную войну и пойти наперекор воле султана?
— Что может быть священного в том, что вокруг свирепствуют лихорадка, иные болезни, что половина наших орудий уничтожена, а оставшиеся силы используются бездарно?
— Вопреки всему мы выстоим, адмирал.
— За счет чего? Остался ли у нас хоть один боеспособный отряд? Назовите мне хоть одно осадное орудие, хоть один подкоп, который мы еще не использовали. Хоть один маневр, хоть одну дьявольскую уловку, которую мы не применили.
— Наш лазутчик доносит, что великий магистр на последнем издыхании.
— Тот же самый лазутчик говорил о возможности проникнуть в Сент-Анджело через подземные туннели и о скором падении Мдины.
— Нехватка припасов сводит на нет наши усилия.
— Обратите внимание на собственные просчеты, Мустафа-паша. И на перемену погоды тоже.
Старый генерал устремил на Пиали гневный взор. Хладнокровие, с которым напыщенный адмиралишка разглагольствовал о возможном поражении, приводило его в ярость. Рухнет ли мир, сорвется ли кампания, этот придворный хлыщ всегда отыщет способ уберечься и по обломкам вскарабкается к намеченной цели. Ради этого он готов на все.
— Сто восемьдесят миль из Джербы, и вашему флоту уже не пополнить наши склады. Такое положение хорошо вписывалось бы в ваш замысел покинуть Мальту по причине голода, — медленно произнес Мустафа-паша.
— Вам повсюду мерещатся заговоры, Мустафа-паша.
— Они настолько очевидны, что их трудно не заметить.
— Мои возражения продиктованы одним — стремлением сохранить флот.
— Или спасти собственную шкуру! — злобно выплюнул Мустафа-паша. — Моей же целью была и остается победа. А вы, как могли, препятствовали ей — и когда мы встали на якорь у Марсамшетта, и когда втянули нас в совершенно никчемную атаку Сент-Эльмо.
— Поостерегитесь, генерал. Я близок и к гарему, и к семье султана.
— А моя рука близка к тому, чтобы выхватить саблю.
Пиали встал и принял дерзкую позу, словно приготовился к схватке.
— Вы угрожаете мне?
— Если моей голове суждено слететь по милости мстительного Сулеймана, будьте уверены, вашей тоже не удержаться на плечах.
— Опасные нынче времена, Мустафа-паша.
— И потому лучше добиться победы, вырвать ее в решающий момент.
— Мои галеры не могут ждать. Им негде укрыться от осенних штормов, не хватает провианта и древесины для ремонта.
— Они останутся. Или я прикончу вас здесь и сейчас.
— В вашем распоряжении неделя. Самое большее — две.
Мустафа-паша почувствовал, как его окатила жаркая волна гнева. Ему были неведомы ни горечь поражения, ни позор отступления, ни участь всеобщего посмешища и изгоя, которая ожидает всякого полководца, бесславно возвратившегося в Константинополь. Не смерть страшила его, а нарушение клятвы верности султану, крах репутации, его вина в гибели войска. Сама мысль о том, что именно он, Мустафа-паша, осквернил, не сумев удержать с честью, пронесенное предками знамя пророка Мухаммеда, приводила его в ужас. Бесславие, тронутый порчей отросток на древе гордости и былой славы.
— Это еще не конец, Пиали! — бросил Мустафа-паша и вышел из палатки под хлещущий ливень.
Гарди проснулся, когда розоватая полоска утренней зари едва коснулась еще темного неба. Суббота, 1 сентября 1565 года. Первый день нового месяца и 105-й день вторжения. Он был неотличим от прежних, слившихся в один, когда Гарди убивал турок и любил Марию. Девушка сейчас спала подле него, ее обнаженное тело вытянулось на соломе. Такие мгновения скрашивали ужасы войны. Лежа на плоской крыше, Кристиан давал волю воображению и уже не ощущал мерзостный смрад разлагавшихся внизу трупов. Но забвение не приходило. Соратников забрала смерть, великий магистр тоже в одном шаге от ее зловещих объятий, полчища врагов грозят сокрушить ослабевающее с каждым днем сопротивление. Времена явно не благоволят новобрачным.
Гарди, потянувшись, поднялся, плеснул в лицо воды из кадки, смывая остатки сна и пота. Утро началось безмятежно. Как знать, быть может, это его последний рассвет. Мальчишка-пират из Англии, ангел смерти Азраил был готов ко всему.
— Кристиан?
— Ты не спишь, моя дорогая Мария?
— В жару плохо спится.
— Так бросимся в объятия наступающему дню и друг другу.
Мария раскинула руки, и Кристиан шагнул к ней.
— Мы должны стыдиться того, что в такое время наслаждаемся счастьем, разве нет?
— Неужели должно быть стыдно, если вдруг посреди пустыни увидишь прекрасный цветок?
— На наших глазах гибнут друзья, Кристиан.
— Тем сильнее мы должны стремиться обрести утешение друг в друге, сохранить самое драгоценное в себе.
— Их уже столько погибло… Тех, с кем мы делили хлеб, все горести и радости, а теперь их поглотила вечная ночь.
— Светлая им память, не печалься о них.
— Это слова солдата, Кристиан.
— Это слова влюбленного, — ответил Гарди.