Кровавый разлом
Шрифт:
— Я хотел поставить лопату у стены, смотрю — лежит, — сказал Макс. — Хотела уползти под камни, но я успел…
— Макс, — сказала Вендела, — гадюки довольно мирные существа.
— Вот как? — Он улыбнулся. — А я и не знал. По-моему, и змея не знала, что она такая мирная.
Она не ответила. Отец, когда Вендела была маленькая, всегда предупреждал, чтобы она не трогала гадюк. Они в то время, может быть, и не были такими уж мирными и безопасными, но в них было что-то магическое. Особенно черные гадюки — убивший черную гадюку и сам скоро погибнет мучительной смертью.
Гадюка, убитая Максом, была, по крайней мере, серой.
— Надо ее похоронить, — сказала она.
— Вот уж нет, — возразил Макс, — я ее выброшу. Пусть ей займутся чайки.
Он с поднятой лопатой пошел к обрыву.
— Подождите! Пару снимков, — крикнул фотограф.
Он начал непрерывно щелкать затвором. Макс охотно позировал, широко улыбался и поднимал лопату.
— Потрясающе, — то и дело приговаривал фотограф.
Макс подошел к краю обрыва и взмахнул лопатой. Змея полетела вниз, как рваная велосипедная камера.
— Вот так!
Вендела посмотрела вниз. Змея все еще извивалась в пыли, словно продолжала бороться за свою жизнь… Эта пыль напомнила Венделе отца — когда тот приходил домой в одежде, густо припудренной такой же тонкой пылью. Фотограф тоже подошел к краю, направил камеру вниз и сделал последний снимок.
— Этот снимок тоже будет в поваренной книге? — спросила Вендела, подняв на него глаза.
— Конечно. Зависит от качества.
— А зачем? Змей же не едят?
Вендела решила, что ни за что не будет спускаться в каменоломню. Ее стихия — альвар.
Она вернулась в теплое помещение. Блокнот так и лежал в кресле. Она открыла его и написала следующее.
Мы, люди, всего боимся. Мы считаем природу враждебной. От вида змеи на траве нас бросает в холодный пот от страха, мы вспоминаем про змея в раю, боимся соблазна, словно бы эта несчастная змейка каким-то образом угрожает нашему существованию.
А вот эльфы наоборот — для них все живые существа, и птицы, и животные, и млекопитающие, связаны друг с другом и со всей природой, они не видят в них ни зла, ни добра, только знание, что мы все — часть чего-то большего.
Не бойся природы — это твой дом.
12
Работники социальной службы навещали Герлофа дважды в день. Чаще всего это были Агнес, доставлявшая продукты в половине двенадцатого, и ее коллега Мадлен. Та появлялась около восьми вечера — наверное, чтобы оценить его шансы пережить ближайшую ночь. У Герлофа, во всяком случае, сложилось именно такое впечатление.
Ему нравились эти посещения, хотя они вечно спешили и иногда путали его имя. Но это его не обижало — не так-то легко запомнить всех стариков и старух, которых они объезжали ежедневно, колеся по деревням. Долго они не задерживались. Агнес ставила продукты на кухонный стол и тут же исчезала.
Иногда, правда нерегулярно, к нему заезжала Карина Вальберг, врач. Она летела по газону в накинутом поверх белого халата темном пальто, громко и требовательно стучала в дверь. Она появлялась иногда в четверг, иногда во вторник, а однажды даже в воскресенье. Какой-либо системы в ее посещениях не было, но он всегда был ей рад. Осматривала аптечку, измеряла давление, иногда брала мочу на анализ.
— И каково это, когда тебе за восемьдесят, Герлоф? — спросила Карина на этот раз.
— Каково? Неподвижно… сижу и сижу. Сегодня надо было бы пойти в церковь… Не пошел.
— Я имею в виду, как вы ощущаете свой возраст? Чисто физически?
— Можете попробовать, — усмехнулся он и поднял руку. — Заткните уши ватой, наденьте неудобные башмаки и толстые резиновые перчатки, а потом замажьте очки вазелином — и вам тоже будет восемьдесят три.
— Могу себе представить… Кстати, вы помните Вильгельма Петерссона? Он, когда узнал, что я к вам собираюсь, просил передать привет.
— Петерссон-рыбак? — Герлоф кивнул. Он прекрасно помнил Вилле, рыбака из деревни Таллерум. — Вильгельм, знаете ли, подорвался на мине во время войны. Стоял на корме, а баркас напоролся на мину носом. Он улетел метров за тридцать. Один Вилле и уцелел… И как он там?
— Хорошо, только глохнет.
— Это после полета.
Герлоф вовсе не собирался вспоминать несметное количество мин, поставленных вокруг Эланда во время войны, но все равно подумал — сколько же кораблей погибло. Он тогда работал лоцманом, проводил торговые суда в обход минных полей, но его и сейчас преследовал кошмар: его корабль подрывается на мине. Наверное, многие мины все еще лежат там, в глубине, и медленно покрываются ржавчиной и водорослями.
Он не расслышал вопроса:
— Простите?
— Я спросила: а у вас как со слухом?
— Очень хорошо, — быстро ответил Герлоф. — В основном слышу. Иногда шум в ушах, но это, наверное, ветер.
— Надо будет как-нибудь проверить… Вата в ушах — это плохо… может, стоит подумать о слуховом аппарате?
— Лучше не надо.
Герлофу вовсе не хотелось возиться с еще одним непонятным ему прибором.
— А вообще как?
— Хорошо. — Он бы ответил «хорошо», даже если бы было плохо. Герлоф очень боялся, что его опять отвезут в дом престарелых. — Странно только жить без будущего.
— Без будущего?
Он кивнул.
— Если бы я был помоложе, купил бы катер, но в моем возрасте далеко загадывать не стоит. — Ему показалось, что доктора насторожили его слова, поэтому быстро добавил: — Да это неважно. Наоборот, чувствую себя свободным.
— У вас, наверное, много воспоминаний, — улыбнулась Карин Вальберг.
— Вот именно, — сказал он, не отвечая на улыбку. — С ними-то я и общаюсь.
Она уехала. Герлоф несколько минут сидел неподвижно, потом встал и пошел в кухню — взять дневник Эллы. Общаюсь с воспоминаниями, сказал он доктору Вальберг. Красиво обозначил чтение чужого дневника.