Кровная связь
Шрифт:
Пирли наблюдает за мной, на лице ее написано беспокойство.
– Где мама, Пирли?
– А как ты думаешь? Снова уехала в Билокси.
– Чтобы повидаться с тетей?
– А с кем же еще, по-твоему? Эта Энн притягивает неприятности, как моя Шеба – диких котов.
– А где дедушка?
– Доктор Киркланд отправился в очередную поездку. Но мы ждем его сегодня ближе к вечеру.
– Где он был? На острове?
– Господи, нет, конечно! Он уже давно там не бывает.
– Тогда где же он?
На лице у Пирли появляется замкнутое, почти
– Я не должна говорить об этом.
– Даже мне?
– Я не знаю.
– Пирли…
Служанка вздыхает и, склонив голову набок, смотрит на меня. Мы с ней долгие годы хранили секреты друг друга. Пирли помалкивала о том, что подростком я частенько удирала из дома, чему она обычно бывала свидетелем, когда усаживалась покурить на крылечке в самое неподходящее время. Я же никому не рассказывала о том, что время от времени к Пирли заглядывали в гости посетители мужского пола. Пирли никогда официально не состояла в разводе, но с тех пор, как ей исполнилось тридцать, жила одна и обычно говаривала: «Я, может быть, и старая, но еще не мертвая».
– Ты никому не скажешь, что это я тебе рассказала? – спрашивает она.
– Ты же знаешь, что не расскажу.
– Доктор Киркланд поехал в Вашингтон.
– Город Вашингтон, штат Миссисипи?
Вашингтон – маленький городок примерно в пяти милях к востоку от Натчеса, и одно время он считался территориальной столицей Миссисипи.
Пирли презрительно фыркает.
– Доктор Киркланд не потратил бы и пяти минут, чтобы съездить туда, разве только чтобы прикупить строевой лес.
– Тогда где же он?
– Вашингтон, округ Колумбия, девочка моя. Теперь он часто там бывает. Думаю, он знаком с самим президентом или еще с кем-нибудь в этом роде.
– Он и в самом деле знаком с президентом. Но он же не может ездить к нему на встречу. С кем он встречается?
– Я не могу сказать тебе того, чего не знаю сама. И вообще, думаю, этого не знает никто.
– Даже мама?
– Она ведет себя так, как будто ей ничего неизвестно. Ты же знаешь своего деда.
Мне хочется задать ей еще несколько вопросов, но Натриссе вовсе не обязательно слышать их. Я перевожу взгляд на девочку, которая пытается поймать одну из шелковых стрекоз, свисающих с потолка в углу комнаты. Пирли понимает меня без слов.
– Беги во двор и поиграй там немножко, Трейси.
Натрисса снова обиженно надувает губы.
– Вы обещали мне шоколадную бомбочку, если я буду себя хорошо вести.
Я смеюсь, несмотря на снедающее меня нетерпение.
– Она много раз обещала мне то же самое.
– И вы получали их? – совершенно серьезно интересуется Натрисса.
– Если вела себя хорошо, то получала.
– Что случалось не так уж часто, – замечает Пирли, делая шаг к Натриссе. – Если ты не отправишься играть сию же минуту, то не получишь вообще никакой бомбочки – ни шоколадной, ни какой-либо другой. А на ужин я приготовлю тебе брюссельскую капусту.
Натрисса корчит рожицу, а потом срывается с места и проскакивает мимо Пирли, которая уже подняла руку, чтобы отвесить ей подзатыльник. Я закрываю дверь. Пирли снова изучает ковер, в котором скрыты пятна крови.
– Кем тебе приходится Натрисса? Правнучкой?
Пирли смеется глубоким, рокочущим смехом.
– Праправнучкой.
Да, мне следовало сообразить это самой.
– Вот в чем проблема нынешних чернокожих людей, – заявляет Пирли. – Эти девчонки беременеют в двенадцать лет.
Я не верю своим ушам.
– Но ведь они не сами это делают, верно? Как насчет тех мужчин, которые оставляют их беременными?
Она пренебрежительно машет рукой.
– А-а, мужчины всегда остаются мужчинами, и не имеет значения, сколько шоу устроит Опра Уинфри о малолетних матерях-одиночках. Так что только старикам приходится рассказывать этим девчонкам, как следует себя вести. Но они сейчас и слышать ничего не хотят о церкви, эта нынешняя молодежь. М-да…
Последнее многозначительное восклицание несет на себе отпечаток окончательного суждения, с которым, как мне известно из собственного опыта, спорить бесполезно.
– Пирли, я хочу поговорить с тобой о ночи, когда умер папа.
Она не отворачивается, но и ничего не говорит в ответ. Она не произносит никакой обтекаемой фразы, однако в глубине ее темных глаз я замечаю настороженность. Это характерная черта большинства чернокожих ее поколения. Вплоть до тысяча девятьсот шестьдесят пятого года в Натчесе чернокожий мог быть единственным свидетелем перестрелки между двумя белыми и при этом ничего не увидеть. Это называлось «дела белых людей», и все тут. Мне страшно подумать, какие грехи могут скрываться под этим устаревшим выражением. Поэтому вместо того чтобы настаивать, я просто молча жду.
– Ты уже спрашивала меня об этом тысячу раз, девочка, – говорит она, щурясь, чтобы избежать моего пытливого взгляда.
– И тысячу раз ты придумывала всякие отговорки.
– Я уже рассказывала тебе, что видела в ту ночь.
– Тогда я была маленькой. Но я спрашиваю тебя об этом снова. Ради всего святого, мне уже тридцать один год! Расскажи мне о той ночи, Пирли. Расскажи обо всем, что ты видела.
Наконец ее веки приподнимаются, обнажая темно-коричневые зрачки, которые, наверно, видели в своей жизни больше, чем увижу я, даже если доживу до ста лет.
– Ну хорошо, – устало отвечает она. – Может быть, хотя бы теперь ты успокоишься.
Глава седьмая
Пирли садится на край кровати и смотрит в стену. Глаза ее затуманивают воспоминания.
– Правда заключается в том, что я немного видела. Если бы я спала у себя дома, то, может быть… Но я была в большом доме, ухаживала за твоей бабушкой.
Она умолкает, и на мгновение меня охватывает страх, что она не собирается продолжать. Но она делает глотательное движение и рассказывает дальше: