Кровоточащий город
Шрифт:
Близилась ночь, и небо прямо над нами уже потемнело. Недобрые багровые тучи тяжело наползали одна на другую, обещая ливень, и отражались мрачными голограммами в стекле окружающих зданий. Вдоль горизонта, разрываемая черными комьями грозы, растянулась яркая, составленная из отдельных мазков полоса заката. Уходящее солнце как будто представило несколько экспозиций света, они отличались друг от друга едва уловимым оттенком: на севере, над Оксфорд-стрит, этот свет был зеленоватым и канареечно-желтым, над Хилтоном и Керзон-стрит он переходил от оранжевого в пурпурный, еще дальше к югу он уже почти сливался с грозовыми тучами — розовато-лиловый и темно-синий сталкивались, напоминая волны бушующего моря.
Эти всполохи
А потом свет начал меркнуть. Сначала зеленый, потом оранжевый и, наконец, индиго над памятником Альберту, все они растворились в расползающейся тьме грозовой ночи. Пошел дождь, и последние из остававшихся на площади зрителей подняли над головой «Метро» и поспешили к автобусной остановке, в подземку и к автостоянкам. Ночь затянула город холодной пеленой, и все вдруг поникли, словно вместе с угасшим светом умер последний росток надежды.
В ту пятницу я долго сидел за столом, обхватив голову руками. Пережить день помогали пилюли: первая — в метро, по пути на работу, вторая — на утренней летучке, перед выступлением Бхавина. Генеральный держался из последних сил. Выступая, он размахивал руками, и с толстых пальцев искристыми каплями разлетался пот. У Янниса зоны потливости тоже расползлись от подмышек вширь и почти смыкались между лопатками, так что на спине у него как будто темнели два крыла. Чаще всего он сидел в одной позе: руки за головой, спина выпрямлена. Казалось, демонстрация этих влажных пятен ему доставляет какое-то омерзительное эксгибиционистское удовольствие. Глотая тройные латте и двойные эспрессо, мы просматривали утренние газеты и аналитические записки. Повсюду — между строчками и под кофейными чашками — мы искали скрытый смысл, какой-то тайный намек, указание на то, когда же все это закончится. Мы несли невосполнимые потери и уже начали проедать запасы, запускать руку в деньги наших инвесторов, тратить их прибыль. Модель фонда создавалась без расчета на такой удар. Коридоры пропахли страхом. Катрина за своим столом разговаривала то сама с собой, то с монитором:
— Это все неправильно. Неправильно, блядь. Так не должно быть. Мы ошибаемся. Точно ошибаемся. И что, если мы ошибаемся? Тогда нам полный копец…
Она не пила больше на рабочем месте, но ее всегда окружал резкий, сладковатый запах алкоголя, замаскированный «герленом», жевательной резинкой и шампунем, по-девичьи свежий аромат которого постоянно висел над ее головой. Монологи с собой Катрина вела на протяжении всего дня, лишь иногда отвлекаясь на звонок в банк. Она выкрикивала в трубку инструкции по торгам, но я ничего не мог разобрать в торопливых, будто лающих словах, в грубом носовом произношении австралийки.
Мы с Яннисом гнули свою линию и продолжали тратить, аккумулируя огромные резервы в виде облигаций, займов и обеспеченных ценных бумаг. Нам звонили из инвестиционных банков. Звонили с надеждой услышать в наших голосах что-то, обещающее хоть какой-то просвет, какой-то якорь, какое-то указание на улучшение. Звонили с затаенным злорадством и тревожным ожиданием неминуемых потерь для себя же.
— Привет, Чарлз. Как торговля? Купил что-нибудь по дешевке? Слышал про «Френчис»? Потеряли сотню миллионов. Похоже, их ждут большие сокращения. Получил данные по ОБО? [29] Да, знаю, показатели хуже некуда. И сделать ничего нельзя. Жаль. Вот увидишь, сейчас Баффет начнет все скупать. Китайское правительство готовит план спасения. Как думаешь, кто на очереди? Кто спишет свои инвестиции в ноль? Господи, ну и рынок, а? Жуть. Охереть, какая жуть.
29
ОБО —
Я слушал их, слышал, как мечутся они от надежды к отчаянию, слышал в их голосах жадность и страх и думал, что рынок — это отражение психологии работающих на нем трейдеров. Всех этих самоуверенных честолюбцев с ужасно хрупким эго. Их уверенность держалась исключительно на частых и многократных инъекциях успеха. Если рынок сыпался обвально, то потому лишь, что некому было его остановить. Все они соответствовали одному типу — типу рыночного дельца, и потому, когда дела пошли из рук вон плохо, все повели себя одинаково: сорвавшись с пика бездумного расточительства, они миновали рассудочную середину и ударились в слепую панику.
Однажды, уже под вечер, ко мне подошел Баритон. Его одолевала сенная лихорадка, и в носу у него хлюпало, а пальцы нервно теребили галстук.
— Чарлз, я… Просто хотел пожелать тебе удачи. Если могу чем-то помочь… хотя и не знаю чем… В общем, можешь на меня рассчитывать.
Он сжал мне плечо крупной, волосатой рукой. Я поднял голову и увидел в обычно безжизненных глазах какое-то странное выражение. Я встал, доплелся кое-как до туалета и посмотрел на свое отражение в зеркале. Серое, осунувшееся лицо. Провалившиеся глаза под набухшими веками. Паутина морщин. Я плеснул в лицо холодной водой, сделал несколько глотков. Струйка сбежала по подбородку, потекла за расстегнутый ворот, охладила тело.
По вечерам мы с Яннисом держались на коксе. За весь день это было самое прекрасное время. Ясное летнее небо понемногу бледнело, растворяясь в сумерках, листья платанов на площади дрожали, обласканные светом, словно наэлектризованные. Белый порошок прочищал мозг и обострял чувства. Возвращаясь на место, мы видели всю картину, все скрытые связи, объединявшие рынки, пути к восстановлению, прибылям и успехам. Эффект держался до обеда и даже после, покуда не застывал жир на коробках от доставленной пиццы, в которых болтались обгрызенные корки и недоеденный лук. Сессия закрывалась, мы фиксировали позиции и сообщали выходившему из кабинета Бхавину, сколько потеряли за день. Он выслушивал и, не сказав ни слова, скрывался за дверью.
Все это время Яннису удавалось опережать меня. У него был больший запас, он умел добиваться уступок от партнеров и убеждать конкурентов помочь нам, поддерживая падающие цены. Яннис обладал особым инстинктом и, ведя переговоры, мог пристыдить трейдера, с которым вел дело. Там, где я, напуганный финансовыми новостями, опускал руки, Яннис принимал ситуацию как данность и оставался единственным оптимистическим голосом на тонущем рынке. Слушая его одним ухом, я сам рыскал по рынку в надежде отыскать компании, достаточно твердо стоящие на ногах и способные перенести макроэкономическую катастрофу, а другим улавливал обрывки сложных переговоров с обменом по принципу «ты мне — я тебе», детали сомнительных в юридическом отношении сделок и ни намека на какую-либо мораль.
— Маркус, рад тебя слышать, братан. Как тебе рынок? Знаю, знаю. Одно слово — дерьмо. Ставлю не ниже доллара, что доллар не станет ниже. Да-да, это я тебе говорю. Ладно, давай-ка ближе к делу. Те сделки по кредитным карточкам… да, с плавающей ставкой. Я их возьму. Заплачу по пятьдесят. Знаю, знаю, чувак, знаю. Но ты не забывай, сейчас на рынке условия диктует покупатель, а у меня деньги жгут карман. Теперь слушай: я плачу шестьдесят, но ты в следующем месяце регистрируешь их по семьдесят. А крайслеровские бонды, что я купил в понедельник? Да. Выставляй по семьдесят пять. О’кей? Ты все понял? О’кей, договорились на двадцать миллионов. Обмен активами по курсу фунта. Заметано. Спасибо, брат. С меня причитается.