Кровоточащий город
Шрифт:
Энцо и Яннис ждали меня в пабе на Фулхэм-Бродвее. Завсегдатаями здесь были мужчины в рубашках с вышитой эмблемой Георгиевского креста, женщины с кислыми лицами и шумная ребятня, уплетающая куриные наггетсы и жирные чипсы. Похожих пабов я видел немало вдоль дороги от Уэртинга; само заведение, как и его клиенты, словно переместились из чахнущего провинциального городка в богатый западный Лондон. Мой выбор места встречи, похоже, слегка шокировал Энцо, а вот Яннис оглядывал помещение и публику с интересом, принюхиваясь к непонятным запахам. Мы устроились за столиком и еще несколько минут досматривали концовку футбольного матча, в котором одна команда решительностью и доблестью уравновешивала превосходство в классе своего континентального оппонента. Хозяин паба болел за проигрывающую сторону и, перегнувшись через стойку, с кружкой в руке, поносил соперников, судью и всех, кто по неосторожности
— Буду работать с Энцо. Писать о жизни в Сити для «Арены». Рассказывать, как оно есть. О жадности и грязи. Так сказать, взгляд изнутри. Псевдоним — Аферист. Круто, да, Чак? Будешь подбрасывать мне идейки, а, Чак? Делиться свеженьким дерьмом. Поможешь, бэби?
Как и Энцо, Яннис пришел на встречу в темном костюме и голубой рубашке, расстегнутой до середины груди, густо заросшей черными волосами. Приняв дозу кокса, он говорил громко, с напором, нервно сжимая и разжимая кулаки.
— Конечно, помогу. Рад, что ты нашел что-то так быстро. Я тебе завидую. Теперь, когда все пошло наперекосяк, каждому хочется узнать побольше про финансы. Так им и надо, этим самоуверенным ублюдкам. Хватит с них. Когда начинаешь?
— В следующем месяце. Отец сказал, чтоб я возвращался в Афины и работал у него. Но этому не бывать. Черта с два. Быть у старика на побегушках — нет. Чтобы проверял, кого я привожу домой? Я вот что тебе скажу, Чак, мой старик привык всех контролировать. Просто свихнулся на этом. Я лучше буду работать жиголо, чем вернусь под его крыло.
Энцо улыбнулся и кивнул:
— Если и с тобой, Чак, случится что-то в этом роде, возьму с ходу. Яннис говорит, что умнее тебя никого не встречал. Писать умеешь? Если нет, можешь заниматься редактурой или чем-то еще. Самое главное, чтобы человек был хороший, а ты, Чак, хороший парень. Ты мне нравишься.
— Спасибо, Энцо. Если и дальше так пойдет, воспользуюсь твоим предложением. А писать я умею. Давненько этим не занимался, но в школе сочинял пьесы.
Пока мы сидели, начался второй матч. Турнир проходил в другой стране. Зрители бросали на поле оранжевые файеры, и дым застилал трибуны с прыгающими фанатами. На поле была какая-то английская команда, и хозяин, похоже, ненавидел ее так же, как любил предыдущую. Каждый раз, когда мяч переходил к игрокам в красном, он ревел и ухал, а когда забили первый гол, погрузился в скорбное молчание. Яннис и Энцо собирались на вечеринку в «Перпл», и я прогулялся с ними до «Стэмфорд-Бридж», попрощался и пешком отправился домой.
Усталость брала свое. Перед глазами плыли освещенные окна баров, я шарахался от людей и из последних сил противостоял накатывавшим одна за другой волнам паники. Как же легко Яннису. Имея надежный тыл, он мог без проблем пережить смену карьеры, стать вдруг журналистом, жить той жизнью, о которой я только мечтал. И дело было не в том, что его вполне устроило предложенное Энцо жалованье, и не в том, что выплачиваемого отцом содержания хватало на съем квартиры и распутную жизнь, а в том, что крепкие подпорки богатства позволяли ему относиться к жизни легкомысленно и беспечно. Если для меня работа в «Силверберче» означала очень многое и мой жизненный успех определялся тем, как я выстрою карьеру, то Яннис мог легко скакать из одного мира в другой, посмеиваться над всеобщей глупостью и над кризисом. Ему никогда не грозила настоящая катастрофа, бремя завтрашнего дня никогда не давило на день сегодняшний.
На следующей неделе рынки провалились еще глубже. К среде я продал половину своего портфеля ценных бумаг, потерял еще миллион, но при этом смог увидеть выход из кризиса. Если только он не затянется слишком уж надолго, если только финансировавшие нас банки проявят сдержанность, если только компании примут режим экономии, сократят расходы и будут осторожны, я продержусь. А когда цены начнут восстанавливаться, смогу воспользоваться ситуацией и, располагая отложенными средствами, сыграть на повышение. Вечером во вторник я пообедал в пустой гостиной, с улыбкой читая длинное письмо от Генри, вспоминавшего свадьбу Веро. Потом уснул и во сне видел их обоих; они приехали ко мне в Фулхэм, рынки пошли вверх, и я купил дом с высокими окнами для нас троих.
Все утро понедельника Мэдисон провела в кабинете, за закрытыми дверьми, с председателем и Катриной и вышла оттуда с покрасневшими глазами. Кожа у нее на запястьях шелушилась, и каждый раз, когда она двигала руками, в воздух взвивалось пыльное облако. Мэдисон вернулась к столу, села и заплакала. Я прихватил свой стул, сел рядом и обнял ее за плечи:
— Что случилось?
— Я победила. В конце я все-таки победила. Но с каким трудом. Нам не следовало продавать сейчас портфель Янниса. Это безумие. Хорошо хотя бы то, что твои бумаги вполне ликвидные. По крайней мере, ты знаешь, что их кто-то купит. Они не понимают, насколько сомнительны те структуры, которые он купил. Некоторые и создавались специально для него. Я просто не могу вот так взять и продать их на рынке. Мы потеряем в три или четыре раза больше того, что уже потеряли. Это так типично для них. Действуют так, словно хотят себя же и наказать. Катрина, похоже, считает, что у нее могло бы получиться. Но председатель отдал эту работу мне, и я доведу ее до конца. Они планируют еще одно собрание в начале сентября. Но до тех пор все срочные распродажи откладываются. Остается только надеяться, что к тому времени все закончится, рынки вернутся в более или менее равновесное состояние. До недавних пор цены росли слишком быстро, все играли на повышение, рынок перегрелся, но теперь паника загнала его в другую крайность. Нужно набраться терпения, подождать, пока все успокоится, пока активы государственных инвестиционных фондов, частные акции, активы пенсионных фондов начнут продаваться по умеренным, средним ценам. И когда мы дойдем до дна, вот тогда, думаю, и начнется резкий рост. К сентябрю все вернутся из отпусков, и ситуация изменится к лучшему. А до сентября всего-то три недели.
Я потер ей плечо, придвинул мой почти нетронутый латте, и она улыбнулась, отчего очки сползли на самый краешек носа.
— Спасибо, Чарлз.
— Все будет хорошо, Мэдисон, я знаю. Рынки цикличны, ты постоянно мне это твердишь. К тому, что было, мы уже не вернемся, но этот сброс лишний. Уверен, к сентябрю положение поправится. Ты правильно все сделала. Приняла верное решение.
Но решение оказалось неверным. С каждым днем ее потери только возрастали и вскоре превысили даже потери Янниса и составили сначала двадцать, а потом и двадцать пять миллионов. Три дня подряд Мэдисон оставалась ночевать в офисе и спала на диванчике в кабинете председателя — в блузке и колготках. Я приходил в половине седьмого. Во сне она была похожа на ребенка. Я покупал нам обоим кофе и круассаны, смотрел, как она спит, легонько тряс, и она медленно просыпалась, потирая глаза и потягиваясь, как кошка. Я щекотал ей пятки, и Мэдисон сонно улыбалась, но потом вспоминала, где и почему находится, улыбка таяла, и она закрывала лицо руками. Глядя на нее, мне хотелось плакать.
Сентябрь принес дожди, которые появлялись внезапно, вдруг, словно возникали из самой глубины синего неба. Я постоянно промокал, от костюмов в офисе шел пар. Выходя покурить или купить что-то на ланч, я неизменно забывал захватить зонт. Мне нравилось чувствовать, как теплые струйки бегут по волосам, стекают по лбу, срываются каплями с носа. В ту первую, горькую неделю сентября Мэдисон вообще не уходила домой. В конце августа мне удалось провернуть выгодную сделку, воспользовавшись короткой паузой, когда рынки остановились, не имея возможности идти вниз, и даже попытались двинуться вверх, пока волна продавцов, которые, как и Мэдисон, напряженно ждали малейшего указания на восстановление, не бросила на рынок свои бонды и не обрушила в очередной раз цены. Я все чаще и чаще брал на себя работу Мэдисон. Неудача окончательно ее вымотала, выжгла все ее силы. Она резко постарела, молчала как каменная, замкнулась. Я уже начал подумывать, что нужно позвонить ее матери, поговорить с Катриной, попытаться как-то помочь ей.
Мы стояли перед офисом и ожесточенно курили. Было утро понедельника, и рынки только что снова открылись понижением. Мэдисон как будто укрылась блестящей пленкой дождя, что хрусталем окутала ее коричневый плащ, повисла жемчугом у нее на ушах. На одиннадцать у нее была назначена встреча с Катриной и председателем, и я, стараясь отвлечь ее, говорил о каких-то пустяках, в частности о первой колонке Янниса для «Арены». Это была пространная, полная сарказма обвинительная речь против плохо одевающихся трейдеров, сердитая атака на культивируемую в инвестиционных банках практику понижения требовательности к форме сотрудников. Объектом презрительных нападок стали слаксы, расстегнутые воротнички и дешевые коричневые мокасины тех, кто колонизировал Лондон, притащив с собой «Брук бразерс», «Хилфигер» и «Ралф Лорен». Но Мэдисон не слушала. В какой-то момент она посмотрела на меня пустыми глазами, и я увидел, что экзема все же взяла верх. Воспаление добралось до тонких губ, распространилось по щекам, коснулось уголков глаз, рассыпалось по лбу. Она подняла руку и осторожно потерла тыльной стороной ладони по щеке, обдирая кожу и с лица, и с чешуйчатой руки.