Круг
Шрифт:
Она вспоминала дом на озере, террасу, где любила завтракать в хорошую погоду или сидеть с книгой на коленях, глядя на зеркало воды, в котором отражались росшие на другом берегу деревья. Тишину мирного уголка нарушали разве что крики детей в соседском саду, скрип уключин или шум подвесного мотора.
Потом она начинала думать о Мартене… Она часто о нем думала. Мартен, ее самая большая любовь и самая горькая неудача. Она не забыла, как они переглядывались на занятиях, как им не терпелось остаться вдвоем, как они спорили о Шопенгауэре, Ницше и Рембо. Она помнила, как он замыкался в себе, слушая музыку и тексты Боба Дилана, Джима Моррисона, Брюса Спрингстина или «Роллингов». Она называла его «старик» или «мой дорогой старик», хотя он был всего на
Она любила Мартена, она им восхищалась — и предала… Она лежала, скрючившись в темноте своей могилы, ни о чем не думала — просто не могла — и дрожала всем телом. Нахлынувшее отчаяние смыло из памяти солнечные картины счастья, тьма, холод и бездна надвинулись на нее, безумие вернулось, вцепившись острыми когтями в мозг. В подобные моменты она из последних сил цеплялась за одно-единственное видение, которому было под силу спасти ее от погружения в вечную тьму.
Она закрывала глаза и пускалась бегом по длинному пляжу. Начинался отлив, восходящее солнце освещало волны и влажный песок, ветер раздувал ее волосы. Она бежала, бежала, бежала. С закрытыми глазами, много часов подряд. Кричали чайки, шумело море, у горизонта, на фоне розового неба, раздували паруса яхты. А она все бежала и бежала. По пляжу, которому не было конца. Она знала, что никогда больше не увидит света дня.
48
Финал
Прожектора на вышках освещали внешнюю ограду тюрьмы. Стоянка была пуста, и Сервас поставил машину у самого входа. Усталости он не чувствовал — ее вытеснило кипевшее в нем бешенство.
Директор ждал их. Ночью его подняли с постели звонки — из суда, полиции, Управления исполнения наказаний: Министерство юстиции поручило ему «оказать полное содействие майору Сервасу и лейтенанту Эсперандье». Директор не мог понять всеобщего внезапного интереса к этой истории, поскольку не знал, что депутата от большинства, надежду правящей партии, едва не арестовали, а теперь он очищен от всех подозрений, и уже завтра члены правящей партии поспешат сообщить об этом прессе и будут энергично опровергать «достойные сожаления утечки информации», а потом выступят на ведущих телеканалах и заявят, что «в этой стране все еще существует презумпция невиновности, которая была бесстыдно попрана представителями оппозиции». В Париже отреагировали мгновенно: Поль Лаказ невиновен, значит, можно не списывать его с корабля. Правила игры снова изменились: пришло время сплотить ряды.
Все это не помешало директору тюрьмы более чем сдержанно отнестись к визитерам: глаза у майора-сыскаря покраснели от усталости, лицо и руки были в синяках и царапинах, голова перевязана, а молодой лейтенант вырядился в пижонскую серебристую куртку. Директор собрался закрыть дверь, но Сервас остановил его:
— Мы кое-кого ждем.
— Мне сообщили, что посетителей будет двое.
— Двое, трое… какая разница?
— Слушайте, время за полночь. Это займет много времени? Мне бы хотелось…
— Вот она.
На залитую дождем стоянку заехала машина жандармерии, из нее вылезла женщина в кожаной куртке, брюках и мотоциклетном шлеме с нелепой, крест-накрест, повязкой на лице, закрывающей
— Как ты все это раскопала? — Сервас был озадачен.
Ирен показалось, что он не удивился, услышав, что Марианна за ним шпионила, но она кожей почувствовала всю безграничность его печали. Мартен предложил Циглер присоединиться к ним для допроса в тюрьме; она спросила, почему он не в больнице, но ответа не дождалась.
— Она с нами, — сказал сыщик, — можем идти.
«Что это за цирковое представление?» — думал директор, глядя на покалеченную блондинку, но приказ пришел с самого верха: «Сделайте все, о чем они попросят, вам ясно?» Он пожал плечами, приказал охранникам пропустить посетителей, не обращая внимания на сработавшую рамку безопасности, и сам повел их по тюремным коридорам.
— Входите. Парень вас ждет, — сообщил директор и поспешил ретироваться: то, что будет происходить в комнате для допросов, не его проблема.
— Добрый вечер, Юго, — сказал Сервас, обращаясь к сидевшему за столом молодому человеку.
Тот поднял голову, увидел лицо Циглер, и в его голубых глазах промелькнуло удивление.
— Что происходит? Меня вытащили из постели…
Мартен сделал над собой усилие, чтобы скрыть гнев, и они устроились напротив младшего Бохановски. У них не было юридических оснований допрашивать человека, с которого сняли все обвинения в убийстве, но они могли побеседовать с ним о деле Элвиса, на это Сарте согласился.
— Давид мертв, — негромким голосом сообщил Сервас, и лицо Юго исказила гримаса боли.
— Как это случилось?
— Он покончил с собой. Выехал на автостраде на встречную полосу, столкнулся с грузовиком и погиб на месте.
Майор не спускал глаз с Юго. Тот был искренне опечален и кусал губы, чтобы не заплакать.
— Ты знал про его склонность к самоубийству?
Юго кивнул.
— Да.
— Давно?
Юноша пожал плечами, как будто хотел сказать: «Какая теперь разница?»
— Давид всегда был депрессивным, — произнес он бесцветным механическим голосом. — Даже в детстве… Он вообще был… странный… Юмор висельника и вечно печальная улыбка Пьеро. Давид уже в двенадцать лет так улыбался.
Бохановски замолчал, и сыщику на мгновение показалось, что он даже дышать перестал.
— Он иногда реагировал совершенно непредсказуемо, — очнувшись, продолжил Юго. — Мог за секунду перейти от радости к отчаянию. Однажды швырнул здоровенный камень парню в голову только за то, что тот не согласился с его мнением. Когда Давид впадал в такое состояние, ребята отстранялись — все, кроме меня. Мать годами таскала его по мозгоправам, пока он не стал взрослым и не послал ее. Во всем виноват этот ублюдок, отец Давида. Ну, и сволочной братец тоже поучаствовал. Они изуродовали его психику… Их нужно привлечь за моральные истязания… Как-то раз Давид — ему было четырнадцать — привел домой девочку, очень милую. Брат так унижал его и был так груб с ней, что она после этого даже разговаривать с Давидом не хотела. А отец часто повторял матери Давида, что у них не два сына, а «парень и девка». Он запрещал Давиду не только читать, но и держать в комнате книги, говорил, что чтение якобы лишает человека мужественности. Хвастался, что добился успеха, не прочтя за всю жизнь ни одной книги, даже в школе.
— Как же Давид оказался в Марсаке?
— Отца и брата перестала интересовать его судьба, они его списали. Думаю, это ранило Давида даже сильнее, чем их жестокость. Мать потратила последние собственные средства на его учебу. Она всегда защищала Давида, но была слабой женщиной, и ее они тоже мучили…
— Он когда-нибудь пытался свести счеты с жизнью?
— Не раз… Однажды вспорол себе живот ножом. Как самурай… После истории с девочкой…
Сервас вспомнил прикосновение к шраму, и у него перехватило горло. Юго не сводил глаз с полицейских.