Кругами рая
Шрифт:
Старик хотел тут же отказаться от этой предложенной ему свободы и скаламбурить, что везенье везут вдвоем. К тому же он понимал всю мнимость такой свободы. И она, несомненно, понимала. Но ГМ все равно был Тане благодарен и улыбнулся в ответ.
Недавний приступ малодушия пропал, ГМ был сейчас вместе с Таней и при этом оставался один. Даже в лучшие дни он был либо с кем-то, либо один, но никогда так, чтобы разом и то и другое. Это можно было бы еще определить словом «задушевность», только не в привычном значении.
Хайдеггер мечтал, что слово «задушевность» вернется когда-нибудь к своему истоку и будет звучать вроде как голос духа, который в свою очередь
Проникновенность равнодушия. Может быть, это и есть любовь? Правда, случится это, по Хайдеггеру, не раньше, чем мы отучимся смотреть на людей с точки зрения антропологии. Задача довольно хитроумная.
Старик усмехнулся. И тут же снова напрягся. Но вопроса, над чем он смеялся и о чем думал, не последовало.
Они с Таней были одной масти.
Таня между тем, как будто его мысли были прозрачными, зацепилась за последнюю, о масти, вернув ее в жанр необязательной застольной болтовни.
– Я подумала: может быть, мы все принадлежим к какой-нибудь породе, как собаки? И какой тогда спрос? Что же, например, что я глупая? У меня папа был бассет, мама – бассет, а и дедушка с бабушкой тоже бассеты.
Они тянули через соломинки коктейль и, смеясь, поглядывали друг на друга. Сейчас на ГМ смотрели глаза цвета зеленого перезрелого крыжовника.
– Ну, среди бассетов тоже встречаются свои гении чистой красоты, я думаю, или свои философы.
– Только на балу бассетов, и ни на каком другом, – запальчиво возразила Таня. – На чужом их королеву или философа никто даже не заметит. А среди своих, конечно, чванство и бездна различий. Мое почтение, я – голубой гасконский. А я – малый вандейский. А тот – палевый бретонский. Но все, понимаете, и малые, и голубые, и палевые – все бассеты. А вы сегодня так благосклонно о виртуальной реальности говорили. Только ведь и в ней я не могу стать шнауцером.
– Просто в настоящем жить иногда очень трудно, – сказал ГМ после паузы. – Сюжеты, знаете, довольно однообразны. В конце обычно каторга, тиран, муки совести, одиночество, пауки, болезнь, штопаная одежда, смерть. Кому же хочется? Виртуальная реальность позволяет стряхивать с себя это, и мы можем… мы еще какое-то время можем жить дальше. Пусть и в своем бассетовом мире. До некоторой степени даже пренебрегая обстоятельствами.
– Или убежать от себя?
– Ну, люди иногда, что называется, прикидываются, оттого что им скучно, окружающее незамысловато, хочется разгрести водоросли и поплавать. А другой, напротив, плавать не умеет, себя не может нащупать, он прикидывается по другой причине. Но вообще убежать иногда полезно. Увидеть, например, себя глазами того же вашего шнауцера. В сущности, это всего лишь синоним воображения, фантазия. Здесь все возможно. Хотите быть шнауцером?
– Не хочу. – Таня сказала это энергично, волосы снова рассыпались и упали на лицо.
– Вы даже не представляете, как верно сказали, – обрадовался ГМ.
Таня расхохоталась:
– Я – бабочка, которую вы накололи на булавку.
– Да бросьте вы, в действительности я хочу сказать простое, – смутился профессор, зная за собой привычку именно «накалывать на булавку». – В юности, что ж… В юности бывает обидно даже то, что ты только человек и никем иным быть не можешь. Серьезное, глупое, прекрасное чувство. Но это юность. Да ведь и тогда уже мы сбиваемся в стайки, хочется быть своим среди своих. Дальше: становится тесно в историческом времени, которое не выбирают (в этом, а не в свойствах времени и есть по большей части
– Вся жизнь – сплошное воображение. Тогда за что смерть при этом настоящая? Смерть – настоящее?
– Ну, знаете… Возможно, что не более чем жизнь.
– В каком это смысле?
– Настоящее все – и жизнь, и смерть, – сказал ГМ внезапно отвердевшим голосом. – Воображение – тоже настоящее, иногда в большей даже степени, чем жизнь и смерть.
– Либо это игра ума, либо вы меня запутали. А может быть, и то и другое.
– Коктейль и правда вкусный. Я с вами, пожалуй, научусь пить через соломинку.
ГМ часто думал о смерти. И все-таки в глубине души он не верил, что умрет. Он многих похоронил и видел, как, словно пригорелостъ или плесень, смерть соскребает с днища оставшееся от человека, чтобы освободить место для следующих, которых в конце ждала та же участь. Где тут образ Творца? Какая, к черту, мысль природы? При чем «лик Сковороды»?
Каждый день в последние месяцы болезни он раздвигал мамины невесомые ноги, обмывал и протирал ее промежность. Но цинично связать это с любовью или хотя бы с собственным рождением воображение отказывалось. По-настоящему он испугался и почувствовал, что глубоко уязвлен, только в последние дни, когда мама перестала его узнавать.
В гробу у кладбищенской часовенки мама была снова прежней, спокойной, с немного поджатыми губами, выражающими недолгую обиду, молчала и смирно и уважительно ожидала конца ритуала. И хотя он помнил, что заплатил в морге за какую-то дополнительную процедуру с парафином, смерти не было.
Много раз он описывал, то есть оплакивал смерть своих героев, но и они, уже полубезумные или пребывающие в ничтожестве бессилия, успевали сказать слова, которые не только подводили черту, но и перекидывали мостик к иным, недоступным уму странствиям. Никто из них не верил вполне в свое окончательное исчезновение. Отказывался подчиняться смерти. Пушкин, уже зная о смертельном диагнозе, на слова Даля «стонай, тебе будет легче» ответил: «Смешно же это, чтобы этот вздор меня пересилил!» Плетнев признался, что в первый раз, глядя на Пушкина, не боится смерти.
С одной стороны, какое же может быть бессмертие, кроме личного? С другой – разве личность нечто до такой степени ясное и драгоценное, что именно о ее сохранности надо заботиться? Разве сами мы не скрещения и сгустки каких-то непонятных нам энергий? И тогда правы те, кто говорит о смерти как о метаморфозе, переходе в иное состояние. Хотя теории «самодеятельных мудрецов» и кажутся на трезвый взгляд сказочно-научными фантазиями. Но… Но только на взгляд тех, кто озабочен личной аккредитацией в эфире. Вроде графа Льва Николаевича Толстого.