Круги ужаса(Новеллы)
Шрифт:
И в низком поклоне склонился перед пустой бесконечностью.
Они прислушались. Со всех сторон доносились звучные и мелодичные хоралы.
— Как красиво, — воскликнул Холлуэй. — Что это?
— Опера, — произнес Септимус.
— Может, слетаем посмотреть? — предложил Холлуэй. — Я-то больше люблю дансинг, но…
— Помолчи, трепло, — прервал его приятель. — Глянь, вон там что-то новенькое.
В сказочной небесной глубине вспыхнул яркий недвижный огонек. Потом дрогнул, словно слеза на реснице, и начал расти, закрывая даль.
— Господи… — пробормотал
Бедняги почувствовали, что наступает Наивысшее Вечное Мгновение.
Огонек заиграл всеми цветами радуги, темп песнопений убыстрился. Казалось, дрожал каждый атом бесконечности, рождая свет и звуки.
— Узнаю песню, — сказал Септимус Камин. — Мне ее когда-то напевала мать… Слушай, это же голос моей матери…
— Нет, — возразил Холлуэй, — это — песня старого учителя из Криклвудской школы. Моя первая песня…
— Нет, нет, эту песню мы хором пели по вечерам на нашей тихой улочке. Я тогда был еще совсем маленьким. Господи! Как я любил петь!
— Быть того не может! Эти куплеты распевал мой отец, крася зеленой краской садовую изгородь.
— Это…
— Это…
— Ты плачешь, Септимус?
— А ты намочил себе щеки слюной?
— Но… О, Септимус, смотри какой свет.
— Черт подери! — вскричал Септимус.
И больше ничего не добавил, чувствуя, что слова здесь лишние.
А двум морякам было, чему удивляться.
Свет вдруг прекратил пляску… И на лазурном занавесе бесконечности появилась громадная, сверкающая жарким блеском тысяч солнц бутылка виски!
И раздался Глас.
Гимн гимнов, мелодия мелодий, песнь песней.
— Септимус Камин и Джим Холлуэй! За единственную бутылку виски, которую вы не выпили в прошлой жизни.
За бутылку, которая подарила крохотную душу моему царству. За бутылку, которую вы пожертвовали ради вящей славы Моей, вы взойдете в царствие Мое и пребудете в нем любимыми гостями до Страшного суда.
Самые льстивые хвалы, возносящиеся из Моих церквей, не замутят стекла этой золотисто-солнечной бутылки.
Тысячелетиями короли, кардиналы, князья и прочие великие мира сего будут в напрасной надежде биться о врата неба, которые распахнулись для вас.
Сквозь слезы счастья матросы-грешники узрели божественную фигуру Христа, который шел, простирая к ним светоносные руки.
И тогда Септимус Камин, побаиваясь собственной смелости, тихим голосом спросил:
— О, мистер Иисус Христос, может быть, вы разрешите нам изредка прикладываться к ней…
Эту историю рассказал мне Крол.
Он очень много выпил, но разве пьяная речь меняет смысла рассказа.
Крол — выдающийся человек обширных познаний; однако сомневаюсь, что Господь держит его в курсе своих дел.
Септимус Камин и Холлуэй действительно погибли в густом тумане, под винтами трансатлантического лайнера.
Быть может, молитвы бедной девицы, несчастной матери, к которой в особо ужасный вечер они отнеслись с истинным состраданием, едва скрасившим ад ее жизни, помогли приотворить тяжелые створки небесных врат перед душами двух заблудших парней?
Герр
Устают даже тени.
Когда мысль отделяется от образа, слабеет внимание, а мозг перестает воспринимать речь, приходит непонимание — самый опасный враг повествования.
В темном уголке, где скрывались призрачные тени, внезапно разгорелся спор — стоял такой шум и гам, словно нас перенесло в дансинг.
— Говорю вам, своими собственными глазами видел на паперти храма Святого Павла человека без кадыка. Он продавал лекарство от худшей болезни…
— Саргассово море, или море Водорослей! Геродот говорил о нем, но ничего не знал. В 1375 году, когда появился складной Каталонский атлас, нарисованный на кедровом дереве…
— Будь палач Тайберна еще здесь, он бы подтвердил мои слова. Тех черных куриц и одноглазого петуха приговорили за колдовство к сожжению живьем. Когда костер разгорелся, они взорвались, как гранаты, и унесли за собой в могилу двенадцать сотен людей!
— Настань мой черед рассказывать историю, я бы поведал вам о Питеркине Хивене, который сварил мандрагору, чтобы ее съесть.
— Кто ее не знает. Его желудок и кишки превратились в золото, от тяжести которого у него лопнуло брюхо.
— У призрака Грейсток-Манора было семь голов, по одной на каждый день недели. Шесть уродин и одна красавица, которую он надевал по воскресеньям.
Из мрака вышел герр Кюпфергрюн и, прерывая бессмысленную перепалку болтунов, вновь взял слово.
Река Флиндерс
Я поведаю об удивительном приключении моего деда по матери, Бернхарда Клаппершторха, одного из рядовых громадной армии немецких эмигрантов, покинувших Мангейм и отправившихся в Австралию после великого пожара Гамбурга.
Бернхард Клаппершторх по прозвищу Бери — оно сопровождало его до самой смерти — был вынужден прервать успешное обучение в Бонне, ибо фортуна повернулась к нему спиной.
Стоял унылый облачный день, когда он вместе с сотней крепких крестьян из южных краев, людей незлобивых, сильных и честных, покинул прекрасный и гостеприимный город Мангейм на борту парохода, спускавшегося вниз по Рейну. По пути к эмигрантам присоединились обездоленные жители Бибриха, Кобленца и Кельна.
Во время короткой стоянки в сказочном городке Дом он познакомился с доктором Иземгримом, который тоже навсегда расставался с родиной по тайным и, несомненно, неблаговидным причинам. То был высокий тощий человек с желтыми глазами, одетый по моде 1830 года. Он отличался учтивыми манерами и приятным голосом; здравые речи и суждения о превратностях жизни, четкие и ясные, сразу покорили моего деда.