Круглая Радуга
Шрифт:
Но кто-то уже обучил его. Что-то… те сны Прусские и прозябание среди их лугов, или где уж там подвернётся с рубцами от порки, ждущими в плоти их неба, такого сумрачного, что никак не скрыться, ждущими пока покличут... Нет. Нет—он всё ещё говорит «их», но уже знает, что не так. Его луга теперь, его небо… его родимая жестокость.
Все цепи и кандалы на Маргрете бряцают, чёрная юбка сбилась вверх до пояса, чулки туго натянуты в классические пики к застёжкам на лентах резинок к чёрному корсету из китового уса на ней. О сколько мужских членов Запада вскакивали, целое столетие, при виде именно этой точки на краю чулка дамы, этого перехода от шёлка к голой коже и резинке! Вольно же не-фетишисту потешаться над Павловскими условными рефлексами, однако всякий одёжный энтузиаст, стоящий своего болезненного хихиканья, сможет объяснить тебе, что в этом есть нечто большее—это целая космология: выверенных углов, взмывов кривой, точек лобзания, математических поцелуев… единичностей! Взгляни на шпили соборов, священных минаретов, хруст колёс поезда на стрелках, когда прослеживаешь ответвляющийся путь, который не ты избрал… пики гор вздымающихся круто к небу, как в Берхтесгадене… острия стальных бритв, всегда таящие могучую тайну… шипы роз, нежданно нас пронзившие… даже, приснившаяся Российскому математику Фридману, бесконечно плотная точка, из которой выплеснулась нынешняя Вселенная... В каждом случае, перемена от точки к отсутствию точки несёт прояснение и загадку, от которой что-то в нас должно вскинуться и возликовать, либо отдёрнуться в испуге. Смотреть на А4 направленную в небо—за миг до смыкания кнопки запуска—смотреть на ту единичную точку вершины Ракеты, там где заряд... Содержат ли все эти точки намёк, как у Ракеты, на уничтожение? Что это, взрыв в небе над собором? под остриём бритвы, под розой?
И что ждёт Слотропа, какая неприятная неожиданность, там, выше края чулков на Грете? Пустивших вдруг затяжку, бледная полоска пробегает вниз по ляжке, поверх путаницы колена, исчезая из поля зрения... Что ждёт за этим посвистом и щёлканьем бархата плети по её плоти, по длинным красным полосам на белом фоне, за её стонами, цветком синюшного оттенка, что заходится плачем на её груди, за бряцаньем удерживающих её оков? Он старается не порвать чулки на жертве, и не хлестнуть слишком близко к её натянутой вульве, что трепещет, беззащитно, меж ляжек вразброс, напряжённых, в движениях эротической мышцы, покорной, «монументальной», как всякий серебристый оттиск её тела на плёнке. Она кончает раз, потом, возможно, снова, прежде, чем Слотроп, отбросив плеть, взбирается сверху, покрыв её полами своей накидки, её суррогат Шлепцига, его последнее воспоминание о Катье… и они начинают ебаться, дыба кряхтит по ними, Маргрета шепчет Боже, как больно ты меня и Ах, Макс… и когда Слотроп вот-вот кончит, имя её ребёнка: вырывается через её превосходные зубы, явный прорыв боли, без притворства, она вскрикивает, Бианка...
* * * * * * *
... нна, сука—вот тебе, сучка—бедная беспомощная сука, ты кончаешь, не можешь сдержаться, сейчас я тебя отделаю, исполосую опять до крови… Так весь перед Пёклера, от глаз до колен: переполняется образом этого вечера, сдобной жертвой привязанной к дыбе в её темнице, на весь экран—ближний план исказившихся черт её лица, соски под шёлковым халатом торчат изумительно, показывают насколько лживо её притворное мучение— сука! ей это нравится… а Лени, уже не законная жена, горький источник силы, но Маргрета Ердман под ним, на этот раз на заднице, пока Пёклер вгоняет снова, в неё снова, да, сука, нна...
Только позднее он попытался определить время. Извращённое любопытство. Две недели после её месячных. Он вышел из кинотеатра Ufa на Фридрихштрассе в тот вечер с торчащим, думая, как каждый прочий, лишь бы добраться домой, выебать кого-нибудь, заебать её до покорности... Боже, Эрдман была хороша. Сколько других мужчин, шаркая на улицу в придавленный депрессией Берлин, уносили с собой тот же образ из Alpdr"ucken к какому-нибудь жирному подобию невесты? Сколько призрачных детей будет зачато на Эрдман в ту ночь?
У Пёклера никогда, в сущности, не было шанса, что Лени забеременеет. Но оглядываясь назад, он знал, это случилось в ту ночь, ночь Alpdr"ucken была зачата Ильзе. Они еблись уже так редко. Нетрудно посчитать. Вот как оно случилось. Кино. А что ж ещё? Разве не то же самое сделали из моего ребёнка, кино?
Он сидит в эту ночь у костра из плавника в подвале церкви Николая с обрушенным куполом, слушая шум моря. Звёзды зависли в пространствах огромного Колеса, случайные для него как свечи и сигареты на ночь. Холод скапливается вдоль побережья. Детские призраки—белый посвист, вовек не пролитые слёзы, бродят по ветру снаружи. Скрутки жмаканной бумаги привеиваются по земле, прошмыгивают по его старым башмакам. Пыль, под новорождённым месяцем, поблескивает как снег, и Балтика подползает, словно горный ледник. Его сердце трепещет в своей алой сети, эластичное, преисполненное ожиданьем. Он ждет, чтобы Ильзе, его кино-дитя, вернулась в Цвёльфкиндер, как в каждое прошлое лето.
Аисты дремлют среди дву- и трёхногих лошадей, проржавевшего механизма и разбитой крыши карусели, их головы трепещут в воздушных потоках жёлтой Африки, лакомые чёрные змеи ниже на полсотни метров извиваются в свете солнца меж камней и в высохших лотках. Укрупнённые кристаллы соли лежат, седея, занесённые в расселины мостовой, в складки пса с глазами как плошки перед городским советом, в бороде козла на мосту, в пасти тролля под ним. Свинья Фрида выискивает новое место угнездиться и вздремнуть, укрывшись от ветра. Гипсовая ведьма, проволочный каркас проступает в её груди и на бёдрах, склоняется возле печи, пихая разъеденного Ганселя, навеки обездвиженные. Глаза Гретель застопорились распахнутыми широко, и не моргнёт, утяжелённые кристаллами ресницы отражают партизанские наскоки ветров с моря.
Если есть этому музыкальный фон, то это струны ветра и группа духовых шеренгой в ярких рубашках вдоль всего пляжа, органист во фраке у линии прибоя—тот и сам изломан, в корке от приливов—чьи язычки и трубы созывают и ваяют тут гулкие привидения, воспоминания огоньков свечи, всё контурно, обрывисто, волнисто, о шестидесяти тысячах, которые прошли, уже занесены в список прошедших, однажды или дважды этим путём. Ты когда-нибудь проводил каникулы в Цвёльфкиндере? Держал своего отца за руку, когда вы ехали на поезде от Любека, уставясь на свои колени, или на других детей, как и ты заплетённых, наутюженных, пахнущих отбеливателем, обувной ваксой, карамелью? Звякала мелочь сдачи в твоём кошелёчке, когда ты крутился на Колесе, ты прятал лицо в его шерстяной лацкан, или становился коленками на сиденье, глядя поверх вод, стараясь разглядеть Данию? Испугалась ли ты, когда карлик попробовал тебя обнять, кололось ли твоё платье в теплыни дня, что говорила ты, что чувствовала, когда мальчики пробегали мимо, сдёргивая кепки друг с друга и слишком увлеклись, чтоб замечать тебя?
Она, наверное, с детства была занесена в списки у кого-нибудь. Только он избегал думать об этом. Но постоянно своё исчезновение она носила в своём осунувшемся личике, в своей неохотной походке, и, не нуждайся он так сильно в её защите, то и сам бы заметил, как мало она способна защитить хоть что-то, даже их убогое гнездо. Он не мог говорить с ней—это был спор с призраком самого себя десятью годами моложе, всё тот же идеализм, подростковая ярость—качества, что когда-то его чаровали—женщина сильная духом!—но которые он начал рассматривать как доказательства её односторонности, даже, он мог поклясться, стремления быть уничтоженной на самом деле...
Она выходила в свой уличный театр всякий раз с надеждой не вернуться, но он, по сути, даже не подозревал об этом. Левые и Евреи на улицах, ладно, галдят, смотреть неприятно, но полиция удержит их в рамках, ей ничего не грозит, если не захочет нарваться... Позднее, когда она ушла от него, в один из дней он малость перепил, чуть расчувствовался и вышел, наконец, в свой первый и последний раз, в надежде, что давление Судьбы, или гидродинамика толпы, смогут свести их снова вместе. Он нашёл улицу полную бежево зелёных униформ, дубинки, кожу, плакаты дёргались нестойко во всех направлениях кроме продольного, десятки гражданских в панике. Полицейский замахнулся на него, но Пёклер увернулся и удар достался старику, какому-то застойному Троцкисту, старикашке с бородой… он видел витки стальной проволоки обтянутые чёрной резиной, тонкую усмешку на лице полицая, когда тот бил, схватив свободной рукой противника за лацкан, как-то по-женски, кожаная перчатка руки с дубинкой расстёгнута на запястье, а глаза зажмуриваются в самый последний момент, словно в дубинке продолжались его нервные окончания и могли ушибиться о череп старика. Пёклер заскочил в подъезд, полнясь страхом до тошноты. Ещё набежала полиция, притискивая, как бегущие танцоры, локти к бокам, руки отставлены под углом. Они применили брандспойты разогнать толпу, наконец. Женщины катились как куклы по мокрой мостовой и по трамвайным рельсам, толстая струя била им в животы и головы, брутальный белый вектор пересиливал их. Любая из них могла оказаться Лени. Пёклер дрожал в своём подъезде, наблюдая. Он не мог выйти на улицу. Позднее ему подумалось о её текстуре, сеть борозд между камней мостовой. Единственный шанс безопасности было уменьшиться до размеров муравья и мчаться наутёк наутёк по улицам Муравейграда, подошвы башмаков грохочут над головой, как чёрный гром, ты и твои попутчики в молчании, в толкучке вдоль серых затемняющихся улиц... Пёклер умел находить безопасность в приручённых абсциссах и ординатах граф: находить нужные ему точки не пробегая по самой кривой, не высовываясь поверх камней в уязвимость, но вместо этого терпеливо отслеживать иксы и игреки, P (at"u), W (m/sec), T i (° K), двигаясь всегда под безопасно прямыми углами, вдоль простых линий...
Когда он начал всё чаще видеть во сне Ракету, порой вовсе не обязательно, чтобы это была ракета, но улица, которую он знал в каком-то из районов города, небольшой отрезок улицы в определённой сети координат, в котором что-то очень нужное ему. Координаты чётко прочерчивались в его сознании, но улица всё никак не давалась. С годами, когда Ракета приближалась уже к своему завершению, чтобы её пустили в ход, координаты переключились с Картезианских «х» и «у» лаборатории в полярный азимут и дальность действия от места размещения оружия: он однажды стоял коленями на полу уборной своей комнаты в старом здании в Мюнхене, догадавшись, что если направлять лицо по строго выверенному компасом азимуту, его молитва будет услышана: он окажется в безопасности. На нём был халат из золотой с оранжевым парчи. Она служила единственным освещением в комнате. Затем он выглянул в здание и, даже зная, что за каждой дверью спят люди, никак не мог преодолеть чувство покинутости. Он прошёл к стене включить свет—но, щёлкнув выключателем, понял, что в комнате свет уже горел, во-первых, и он просто всё выключил, всё...