Круглая Радуга
Шрифт:
– Да ладно,– с какими ещё идиотскими неприятностями она, по её мнению, сейчас столкнулась,– ты не покойница. Могу поспорить, что даже и фигурально нет.
– То есть, позволяется ли мне приносить с собой моих покойников,– поясняет Катье.– Они ведь, в конце концов, моё резюме.
– Мне довольно симпатичен Франс ван дер Грув. Ваш предок. Тот специалист по додо.
Это не совсем то, что она подразумевала своими покойниками. – «Я о тех, кто мертвы напрямую благодаря мне. Кроме того, если Франсу как-то случилось бы заглянуть сюда, вы бы обступили его кругом, вы все, принялись бы напербой втолковывать ему как глубока его вина. В мире бедняги запасы додо были неисчерпаемы—зачем читать ему лекции про геноцид?
– Уж ты бы порассказала ему кое-что об этом, а, девонька?- Фыркает Эванс, Валлийский стукач, которому медведь на ухо наступил. Пират направлялся к Эвансу, отставив руки от корпуса в манере салонного бойца, когда вмешался сэр Стивен: «Таких разговоров никак не избежать, Прентис, нам эдакое уже ни по чём. Учись и добивайся, чтоб и у тебя получалось. Нельзя ведь угадать, как долго мы будем в деле, верно? Молодая женщина уже обзавелась всей необходимой ей защитой, как мне кажется. Она не желает, чтобы ты за неё дрался.
Ну он прав. Она кладёт свою тёплую ладонь на руку Пирата и дважды встряхивает головой, со смешками смущённости: «В любом случае, рада вас видеть, Капитан Прентис».
– А больше и никто. Подумать только.
Она лишь приподымает брови. Не нашёл сказать что-то получше этого дерьма. Раскаяние или запоздалое желание остаться чистым, проносится в его крови как наркотик.
– Но— изумлён почувствовать, что начинает валиться, как составленные в пирамидку ружья, у её ног, пойманный её притяжением, расстояния отменены, волнообразности неизмеримы,– Катье… если бы я мог никогда не предать вас—
Он пал: она утратила свою гладь. Она смотрит на него в изумлении.
– Пусть даже ценой... предательства других, унижения… или убийства других—не важно кого или скольких, нет, лишь бы служить вам защитой, Катье, вашей абсолютной—
– Но это всё грехи, которые могут никогда и не случиться.– Пожалуйста, они торгуются как пара сутенёров. Они хоть представляют как это звучит со стороны?– Такое наобещать довольно просто, ничего не стоит.
– Тогда даже совершённые мною грехи,– возражает он,– да, я совершил бы их заново—
– Но это вам также не под силу—так что вы довольно дёшево отделываетесь. Мм?
– Я могу повторять способы,– угрюмее, чем она хотела бы от него.
– О, подумайте... – её пальцы легонечко в его волосах,– подумайте о том, что вы делали. Подумайте о всех ваших «резюме» и обо всех моих—
– Но это единственное средство, оставшееся нам теперь,– вскрикивает он,– этот наш дар быть неверными. Опираясь на него, должны мы всё создать… делиться им, как прокуроры отмеривают вам вашу свободу.
– Философ.– Она улыбается.– Вы никогда таким не были.
– Должно быть оттого, что постоянно находился в движении. Я никогда не ощущал эту неподвижность... – Они соприкасаются сейчас, без надобности, и всё ж, ни один из них, не избавился полностью от удивления... – Мой младший брат,– (Пират понимает предоставленную ею связь),– ушёл из дому в 18. Я любил смотреть как он спит ночью. Его длинные ресницы… так невинны... смотрел часами... Он добрался до Антверпена. Вскоре он уже шлялся вокруг приходских церквей с остальными такими же. Понимаете о чём я? Молодые, мужчины католики. Обозные пиявки. У них появляется алкогольная зависимость, у многих таких, в юном возрасте. Они избирают определённого священника, чтоб стать его верным псом—буквально ждать всю ночь на пороге его дома, чтобы заговорить с ним, только что вставшим, его бельё, интимные запахи ещё не выветрившиеся из складок его облачения… безумные ревности, ежедневная склока за место, за благосклонности этого Отца или того. Луис начал посещать собрания Рексистов. Он выходил на футбольное поле и слушал призывы Дегреля к толпе, что они должны отдаться потоку, должны действовать, действовать, а там будь что будет. Вскоре мой брат вышел на улицы со своей метлой, вместе с другими провинившимися саркастичными молодчиками с их мётлами в руках… а потом он вступил в Рекс, «царство тотальных душ», и последнее, что я слышал о нём, он жил в Антверпене с мужчиной старше него, по имени Филиппе. Я потерял его след. Мы были очень близки одно время. Люди принимали нас за близнецов. Когда начались массированные ракетные бомбардировки Антверпена, я знал, что это не случайно...
Ну да, Пират сам по себе часовня: «Но я задумался насчёт поддержки вашей церкви… опускаешься на колени и она заботится о тебе… когда действуешь политично, получаешь тот общий толчок, что устремляет тебя вверх—»
– У вас и этого никогда не было, не так ли.– Она и вправду смотрела на него.– никаких чудотворных оправданий. Нам всё пришлось делать самим.
Нет, от стыда всё ж не отделаться—только не тут—он должен быть проглочен, уродливый и колкий, и с ним придётся жить, терзаясь, каждый день.
Без раздумий, он оказывается в её объятиях. Это не для утехи. Но раз уж он вынужден стягивать себя зубцами храповика, по одному в день, ему и впрямь необходима такая передышка и миг человеческого тепла: «Как оно выглядело там, Катье? Мне виделось подписанное соглашение. Кто-то воспринимал подобным саду...»– но он знает что она скажет.
– Там ничего нет. Пустошь. Дни напролёт я высматривала признаки жизни. Потом услыхала всех вас тут.– Так они вышли на балкон, грациозные перила, никто не может видеть их изнутри или снаружи: а под ними на улицах, тех улицах, что оба они утратили теперь, полно Людей. Тут прокручивается для Пирата и Катье краткая часть значительно более длинной хроники, анонимная Любовь к Человеку: Что Довело Меня до Этого. «Её звали Бренда, её лицо было пташкой с высокомерной машинальной ухмылкой в то утро, она встала на колени и сделала мне минет, и я кончил на её груди. Её имя Лили, ей исполнилось 67 в прошлый август, она читает этикетки на бутылках пива вслух для себя, мы совокупились в стандартной английской позиции, и она похлопала меня по спине и сказала ‘Милый друг’. Его звали Фрэнк, волосы кучерявились у него на лице, у него был несколько колючий взгляд, но приятный, он воровал на Американских военных складах, он ебал меня в зад, а когда кончил, то и я тоже, в него. Её звали Франжела, она была чёрной, с прыщавым лицом, ей нужно было денег на наркотики, её открытость, словно гадюка, извивалась в моём сердце, я сделал ей куннилингус. Его звали Алан, у него были загорелые ягодицы, я сказал, где это ты нашёл солнце, он ответил, оно тут за углом, я удерживал его поверх подушки и вошёл сзади и он плакал от любви покуда я, мой поршень пикантно намасленный, взорвался наконец. Её звали Нэнси, ей было шесть, мы зашли за стену рядом с кратером полным руин, она тёрлась и тёрлась об меня, её молочные ляжечки втискивались и приподымались с моих, глаза её были закрыты, её маленькие светлые ноздри двигались кверху, запрокидывались постоянно, склон обломков скатывался вниз, круто, рядом с нами, мы раскачивались на краю, ещё и ещё, утончённо. Её звали—» ну всё это и многое другое прокрутилось для этой вот молодой пары, достаточно, чтобы понять намерения вздроченного Анонима, продиктованые не чем-то меньшим мегаломаниакального плана половой любви с каждым отдельно взятым Человеком во всём Мире—и что когда каждый, каким-то чудесным образом, будет наконец учтён, это и станет приблизительным определением «любви к Людям».
– Получите, ваш лохотрон в Филиалах,– Пират пытается сдобрить ноткой юмора, но не выходит. Он держит сейчас Катье словно, через секунду, зазвучит музыка, и они начнут танцевать.
– Но Люди никогда не полюбят тебя,– шепчет она,– или меня. Неважно, насколько плохо или хорошо устроить для них, мы всегда будем плохими. Понимаешь, в каком мы положении?
Он всё же улыбается, как человек ломающий театр о чём-то в самый первый раз. Зная бесповоротность такого движения, из класса таких же необратимых как выхватывание пистолета, он обращает своё лицо вверх и смотрит туда же, сквозь все неясно громоздящиеся сверху уровни, среда для преступной души любого сорта, любого гадостного товарного цвета, от аквамарина до бежевого, неутешительного, как солнечный свет в день, когда тебе хочется дождика, весь лязг производства и суета на всех тех уровнях, длящихся дальше, чем Пират или Катье могут различить в эту минуту, он подымает своё длинное, своё виноватое, своё навеки порабощённое лицо к иллюзии неба, к реальности давящей сверху тяжести, к её тверди и абсолютной жестокости, пока она прижимается своим лицом к лёгкой впадине между его плечом и солнечным сплетением, на её лице выражение примирения, ужаса согласного на разрядку, а закат продолжается, один из тех, что ненадолго подменяют лица зданий светло-серым, пепельно-мягкими высевками света блеющего над их внешними абрисами, со странно кузнечным заревом на западе, с тревогой пешеходов, заглядывающих в крохотную магазинную витрину на смутного златокузнеца занятого над его огнём работой, которому не до них, напуганных тем, что свет смотрится так, словно гаснет навсегда на этот раз, а ещё более страшащихся, что умирание света отнюдь не что-то частное, каждый на улице тоже увидел это… и когда становится темнее, оркестр в этой комнате и вправду, фактически, заиграл, сухо и строго… и канделябры всё-таки зажглись… Телятина по Флорентийски доходит в печах в этот вечер, а выпивка за счёт Заведения, и пьяницы в гамаках,
И весь мир чем-то занят, это сумерки становятся ночью!
Кто знает, какие улицы познали наши ботинки с утра?
Кто знает, сколько бросили мы друзей плакать в одиночку?
Однажды нам приходит пора
Вместе мотив этот день-деньской напевать…
Каждый танцует, в сумерки,
Прочь сон нехороший утанцевать...
И они действительно танцуют: хотя Пират никогда раньше не мог, очень хорошо… они чувствуют себя частью всех остальных, в их движении, и пусть им никогда не случиться быть вольно по полной, однако и это уже кое-что и не по стойке смирно… так что они растворяются теперь в торопливом рое этой танцующей Обойдённости, и их лица, милые, смешные лица, которые они носят на этом балу, увядают, как вянет невинность, угрюмый флирт, и потуги быть добрым...