Крупные формы. История популярной музыки в семи жанрах
Шрифт:
Представление о том, что многим слушателям необходим отдых от шума и гама рок-н-ролла, было, судя по всему, широко распространено в начале 1970-х. Журнал Time в 1971 году нашел другой способ воспеть новое звучание: на обложке одного из номеров располагался портрет усатого человека с темными волосами до плеч, а также слоган – “Новый рок: пронзительный и грустный”. Человека звали Джеймс Тейлор, он сочинял фолк-баллады, и журналисты чествовали его за то, что он дает противоядие против “оглушительного, сносящего крышу эйсид-рока”, в свою очередь, находившегося, по их мнению, на спаде. Несколько лет спустя в статье New York Times Тейлора назвали “бодрящей отдушиной после режущих слух бесчинств психоделической музыки конца 1960-х”. А в 1972-м агентство Associated Press окрестило Кэрол Кинг “королевой софт-рока” – подразумевалось, что именно так называется музыка, противоположная хард-року. Было что-то немного пренебрежительное в том, как этих артистов воспевали за тихий, спокойный характер. В конце концов, обратная сторона шума – это тишина, и порой казалось, что, бренча на гитарах, эти исполнители просто предоставляют нам меньшее из зол. Не все оценили “бодрящую отдушину” по достоинству: “Если я когда-нибудь окажусь в Каролине, то попытаюсь найти способ избавиться от Джеймса Тейлора”, – писал Лестер Бэнгз, намекая на одну из самых известных песен артиста, “Carolina in My Mind”. Бэнгз намеренно заострял разницу между своей горячностью и раздражающе мягкой манерой Тейлора петь и говорить. Если Тейлор собирался победить монстра шумной рок-музыки, то Бэнгз должен был, наоборот, победить его.
Песня “Carolina in My Mind”
Карьера Кинг – это путь от рок-н-ролла “старого типа” к рок-н-роллу “нового типа”. Вместе с Джерри Гоффином она написала многие самые цепкие хиты начала 1960-х – например, “Take Good Care of My Baby” Бобби Ви или “The Loco-Motion” Литтл Ивы. Но альбом “Tapestry”, записанный после ее переезда на бульвар Лорел-Каньон, звучал очень искренне и даже немного по-домашнему: как будто она, наоборот, из профессионала выросла в любителя. На обложке Кинг запечатлена перед окном, ее частично заслоняет глядящая в камеру кошка. Последней песней с альбома стала “(You Make Me Feel) Like a Natural Woman”, сочиненная для Ареты Франклин, превратившей ее в вечнозеленый хит. По сравнению с взмывающей в небеса версией Франклин, авторский вариант, в котором Кинг аккомпанирует себе на фортепиано, звучал почти как демо-версия – и, возможно, именно поэтому так всем понравился. Альбом “Tapestry” произвел на свет и пару громких радиохитов (“It’s Too Late”, “I Feel the Earth Move”), но вообще-то это была пластинка, которую люди хотели принести к себе домой и жить с ней. Он разошелся одним из самых масштабных тиражей в истории и инициировал более камерную версию рок-звездности: в песнях с “Tapestry” Кинг общалась со слушателями как со своими конфидентами, делясь с ними сокровенным и давая советы. “Ты поймешь, да-да, поймешь, что прекрасна, подобно своим чувствам” – эта строчка была бы вполне уместна в любом из мотивационных хитов, попавших в поп-чарты уже в нашем столетии.
Кэрол Кинг редко давала интервью. Иногда ее описывали как часть движения “освобожденных женщин”, возглавивших музыкальный бунт. В этом суждении отражалось то обстоятельство, что авторы-исполнители в самом деле нередко оказывались женщинами – в отличие от представителей более шумных разновидностей рок-н-ролла. Сама категория “автор-исполнитель” была весьма гибкой: Джони Митчелл и Карли Саймон нередко объединяли под этой вывеской, например, с нежными певицами вроде Линды Ронстадт, которая была, в основном, просто исполнительницей – ее хиты с явным влиянием кантри чаще всего представляли собой кавер-версии, а не оригинальные композиции (среди композиторов, писавших для Ронстадт, выделяется Карла Бонофф, выпустившая свой собственный прекрасный, но недооцененный дебютный альбом в 1977 году). Джуди Кутулас, историк и публицистка, предположила, что мир авторов-исполнителей был, “по мнению критиков, феминизированным пространством” и что сам формат помог “преодолеть разрыв между сексуальной и феминистской революциями”: во многих песнях не воспевалась свободная любовь, а описывались трудности в романтических отношениях. Кутулас увязала подъем жанра с введением с 1970 года законов о разводе по обоюдному согласию в нескольких американских штатах. В кавер-стори журнала Time о Джони Митчелл и других “женщинах в рок-музыке” авторы сетовали на то, что “у женщин в рок-музыке редко бывают счастливые браки” – впрочем, это было во многом справедливо и для мужчин в рок-музыке. Когда Rolling Stone поинтересовался у Джеймса Тейлора в 1973-м, зачем он связал себя брачными узами с Карли Саймон, тот с иронией ответил: “Нам всегда говорили, что так надо!” – намекая на песню Саймон “That’s the Way I’ve Always Heard It Should Be”, в которой женщина как раз размышляет о браке и о тех печалях, что он, как правило, приносит.
Мир авторов-исполнителей пересекался с миром так называемого софт-рока – здесь мягкость подачи превозносили не за то, что с ее помощью можно более тонко и искренне выразить внутренний мир артиста, а просто так, саму по себе. Ярлык “софт-рок” приклеился к Ронстадт и к некоторым музыкантам ее аккомпанирующего состава, которые в один прекрасный день вырвались из-под ее крыла и основали одну из самых популярных рок-н-ролл-групп в истории: The Eagles. Критики были равнодушны к музыке The Eagles, особенно те, кто полагал, что “легкий для восприятия рок-н-ролл” – это оксюморон. Но термин “софт-рок” часто подразумевал не только сдержанность в выразительных средствах, но и, наоборот, расширение оптики: музыканты смешивали рок-н-ролл не только с кантри, как The Eagles, но и с R&B и джазом. Софт-роком можно было назвать, например, творчество дуэта Steely Dan, чьи гладкие композиции выделялись благодаря выдающемуся техническому мастерству исполнителей, а также хитроумным текстам с двусмысленными намеками. “Я ползу змеей по пригородным улицам”, – пел Дональд Фейген в сопровождении подобающе скользкого грува (десятилетия спустя самые гладкие, прифанкованные софт-роковые записи 1970-х придумали классифицировать как “яхт-рок” – новый термин придал им несколько китчевую аутентичность).
Однако в большинстве разговоров о рок-н-ролле слог “хард” звучал более комплиментарно, чем “софт”. В “Иллюстрированной истории рок-н-ролла” журнала Rolling Stone, изданной в 1980 году, Дэйв Марш критиковал всеми любимые альбомы Нила Янга 1970-х годов за то, что они, в сущности, недостаточно рок-н-ролльны. Записи с Buffalo Springfield и с Crosby, Stills, Nash & Young в 1960-е сделали Янга рок-звездой, но в 1970-е, писал Марш, он превратился в “автора-исполнителя типа Джеймса Тейлора или Джони Митчелл”. Критик полагал, что Янг больше не был “большим артистом”, а был всего лишь адептом “софт-рока”.
В отличие от хард-рока и хэви-метала, софт-рок не требовал никакого кланового самоопределения. Музыканты обычно отвергали термин, да и вообще именно софт-роковые артисты демонстрировали особенно сильное стремление
Термин “софт-рок” часто ассоциируется со средневолновым радиоэфиром 1970-х, в котором звучали только самые приятные на слух хиты – в отличие от FM-станций, на волнах которых фигурировали шумные группы с альбомной оптикой, такие как Led Zeppelin. К 1980-м почти все стили музыки переехали в FM-диапазон, передававший более качественный сигнал, пусть и на более короткие расстояния; средние волны заполнились разговорными программами разного сорта. Но дух софт-рока продолжал жить: пауэр-баллады были очевидно “софт” и столь же бесспорно “рок”, да и многие другие песни, доминировавшие на радио в последние десятилетия, можно описать как софт-роковые, вне зависимости от того, к какому жанру они принадлежат. Например, “Lady” кантри-поп-певца Кенни Роджерса (1980); или “Say You, Say Me” сладкоголосого R&B-певца Лайонела Ричи (1985); или “Can’t Help Falling in Love” британской регги-группы UB40 (1993); или “Breathe” кантри-певицы Фейт Хилл (2000); или “I’m Yours” расслабленно бренчащего на гитаре певца Джейсона Мраза (2008); или “Perfect” незатейливого британского автора-исполнителя Эда Ширана (2017). Некоторые жанры остаются в живых на протяжении долгих лет благодаря людям, которые к ним неравнодушны. Другие, как софт-рок, остаются в живых, потому что превращаются в удобные зонтичные категории и потому что никто, наоборот, не привязан к ним настолько, чтобы охранять их границы. Если термин “софт-рок” обозначает традицию песен, часто посвященных романтической любви, не слишком быстрых и не слишком напряженных, а скорее транслирующих ощущение задушевной близости, то, пожалуй, это и не жанр никакой – а скорее некий музыкальный модус, востребованный в широком множестве жанров и фундаментальный для популярной музыки в целом.
Исповедальное
Любой разговор об авторах-исполнителях обречен на то, чтобы рано или поздно прийти к Бобу Дилану, который был одним из отцов-основателей жанра, но продолжал постоянно изобретать себя заново, приводя поклонников в восторг и ввергая их в недоумение – иногда одновременно. “Что это за дерьмо?” – так Грейл Маркус начал рецензию на альбом “Self Portrait” 1970 года в журнале Rolling Stone. В последующие десятилетия Маркус превратился в одного из самых проницательных исследователей дилановской музыки – по-настоящему почетное звание, – и его рецензия была не просто отрицательным отзывом или, по крайней мере, не только им. Она состояла из семи с лишним тысяч слов – это был трактат об общем величии Дилана (пусть и дающем иногда сбои) и о той Америке, которую он воспевал. “Self Portrait”, кажется, должен был подорвать миф о Дилане как о главном авторе-исполнителе, поскольку это был двойной альбом, состоявший в основном из кавер-версий. Его заголовок был парадоксальным, и не менее парадоксально звучало и утверждение Маркуса, что, записывая столько каверов, Дилан “устремляется внутрь”, предлагая слушателям задуматься о его личных мотивах – вместо того чтобы помогать им размышлять об окружающем мире (зачем, для чего он решил перепеть “Blue Moon”, один из самых знаменитых фрагментов американского песенника?!). В этом ракурсе “Self Portrait” предстает язвительным комментарием на тему всеобщего возвеличивания авторов-исполнителей, поскольку Дилан фактически на наших глазах отказывается быть одним из них. Но, с другой стороны, это и яркий образец сонграйтерского солипсизма – ведь кавер-версии из альбома интересны исключительно тем, что они дают нам понять о самом Дилане. Многочисленных последователей музыкант научил тому, как важно вживаться в разных персонажей, – но одновременно и тому, что на длинной дистанции это безнадежная задача. Какими бы продвинутыми ни были твои фанаты, они все равно посчитают, что то, что ты поешь, рассказывает им что-то о том, кем ты “на самом деле” являешься.
Джони Митчелл поначалу тоже казалась фолк-певицей, несущей в мир простые истины – о себе и о нас. В ее альбом “Ladies of the Canyon” 1970 года вошла “Big Yellow Taxi”, меланхоличная песня о загрязнении окружающей среды, по-прежнему остающаяся одной из самых популярных в ее дискографии, с рефреном, достойным того, чтобы поместить его на значок: “Рай заасфальтировали и устроили там парковку”. Годом позже она выпустила еще более яркую пластинку, “Blue”, один из первых образцов “альбома о расставании” – сегодня такой тип записей нам хорошо знаком. Хотя тексты иногда были примечательно простыми и безыскусными (“Отчасти я тебя ненавижу, отчасти люблю”), пела она их в весьма непредсказуемой манере. Строчки заканчивались то слишком рано, то, наоборот, оказывались слишком длинными, придавая песням пикантный, синкопированный характер; ровное, спетое в полуразговорной манере четверостишие могло внезапно совершить скачок в верхний регистр. Она была не только автором-исполнителем, но и художницей – и главным в авторской песне для нее была уединенность, возможность полного контроля (“Когда вы последний раз слышали о нескольких художниках, работающих вместе?” – предложила она однажды прозрачную аналогию). С каждым новым альбомом она все меньше выглядела частью некоего движения – и уж подавно все меньше выглядела спасительницей рок-н-ролла, призванной, по словам Newsweek, добавить в него “женский взгляд”. Некоторые авторы-исполнители были убеждены в том, что они прежде всего поэты, но Митчелл было интереснее быть композитором, и ее записи становились все удивительнее именно на музыкальном уровне. Она сочиняла песни, учитывавшие специфическую ритмику английского языка, а их мелодика и чувство свинга напоминали о джазе. Как и Дилан, Митчелл повсеместно (и заслуженно) считали гением – поклонники буквально обожествляли ее, а один критик как-то раз описал атмосферу на ее концерте как “избыточно благоговейную”. И, как и Дилан, она не знала устали и порой приводила слушателей в замешательство своими записями. В 1977-м вышел альбом “Don Juan’s Reckless Daughter”, на обложке которого певица изображена в блэкфейсе – многословная и странным образом гипнотическая работа (не все были ею впечатлены: “Я уверен, что это скучная музыка, но пока не понимаю, насколько скучная”, – написал Роберт Кристгау, впрочем, снабдив рецензию “проходным” баллом B-). Следом на свет появился “Mingus”, значительно менее популярная коллаборация с джазовым контрабасистом и композитором Чарльзом Мингусом, продемонстрировавшая, насколько широк ее творческий диапазон, а также где проходят границы фанатской терпимости к экспериментам. “Лучше пусть меня распнут за то, что я меняюсь, – сказала она, – чем за то, что я остаюсь такой же”.