Крушение карьеры Власовского
Шрифт:
Закончив чтение, «Николай Петрович» не спеша убрал листки в карман.
— Я вижу, вы не ожидали? В этой статье, Антон Матвеевич, конечно, не все соответствует действительности. Но ведь у нас свобода печати, и каждый волен писать все, что ему заблагорассудится. Тем не менее, — дружески прикоснулся он к плечу Сенченко, — нам, организации достаточно мощной, эту статью удалось задержать. Она не увидит света. — И сочувственно добавил: — Напрасно, Антон Матвеевич, вы наговорили в тот вечер господину Храпчуку так много лишнего… Видите, что получилось.
— Так это же все выдумки, — вскипел Антон Матвеевич. —
— Ну как же, — мягко, но настойчиво перебил его «Николай Петрович». — Разве вы не помните, что обстановка кабинета вашего сына была зафиксирована на пленке? Ведь Храпчук фотографировал у вас дома? И вас, и Марию Кузьминичну…
— Ну и что с того? Пусть видят, как живет у нас сын рабочего человека, ученый…
— Все это прекрасно. Но вы упускаете из виду, что, кроме домашней обстановки, фотография запечатлела и кое-что посерьезнее…
— А что там могло быть такого?
— Это вы так думаете… Уверяю вас, что глаз опытного специалиста сможет обнаружить на этой фотографии некоторые детали, и они подскажут, что научные работы вашего сына направлены на гибель и разрушения… Так вот. Вы понимаете, что могло произойти, не задержи мы эти материалы?!
Старик не ответил. Он мучительно думал. Ему было непостижимо, что все это происходит здесь, почти в центре Москвы, в знакомом скверике, неподалеку от его дома… И никто, по-видимому, не в силах разорвать эту липкую паутину.
Как бы проверяя подлинность окружающего, Антон Матвеевич посмотрел на дорожки скверика, на играющих невдалеке детей и даже на синий поношенный плащ собеседника. Конечно, и сейчас он может призвать на помощь милиционера, который, как он знает, прохаживается неподалеку от их магазина. Но разве это отведет удар от его сына? Разве это помешает запачкать его доброе имя какому-нибудь Храпчуку? А, кроме того, где уверенность, что вслед за этим не вмешается в их жизнь второй такой «Николай Петрович» из все той же непонятной, но, как видно, и впрямь мощной организации. Ведь узнали же они все — и адрес, и даже как его старуху зовут…
А вкрадчивый голос журчал, словно где-то далеко-далеко:
— Но поймите, Антон Матвеевич, мы вовсе не желаем вам зла. Не думайте, что мы бесчеловечны. За нашу маленькую услугу мы ничего не требуем взамен. Уверяю вас, что в нашем лице вы имеете искренних друзей и в трудную минуту мы можем вам еще очень и очень пригодиться…
— Убереги меня бог от подобных «друзей», — горько усмехнулся Антон Матвеевич.
— Нет, это вы напрасно, — все так же вкрадчиво продолжал «Николай Петрович». — Поверьте, что мы уважаем простых русских людей, чуждых политических авантюр и далеких от властолюбия… В нашем представлении вы являетесь именно таким простым человеком. Возможно, мы даже вместе будем изыскивать пути, чтобы нейтрализовать действия «господина попа», как вы выразились.
Встав со скамьи, «Николай Петрович» предупредительно помог подняться старому человеку.
— А что касается этого разговора, — произнес он вполголоса, — то я уверен, что вы не откроете ни одной душе, даже вашей Марье Кузьминичне. Ведь вы не хотите, чтобы ваш единственный сын лишился не только своего положения,
И легко коснувшись кепки, посланец Петер-Брунна направился к выходу из сквера. Походка Франца Каурта была уверенной и твердой. Во всяком случае никто не узнал бы в нем то фантастическое существо, которое еще не так давно выползло на советский берег, тревожно всматриваясь в ночной мрак.
Жадно следил Антон Матвеевич за отдалявшимся от него человеком. А потом, словно заразный, боясь к кому-нибудь прикоснуться, старик тихо побрел знакомыми переулочками к дому.
Вот, значит, в какую ловушку он попал. Вот кто стал распоряжаться его судьбой и судьбой его семьи!
Но какая же фотография оказалась у них в руках?
Неужели и правда Храпчуку удалось заснять что-нибудь секретное у Василия в кабинете?
Это могло быть. Сын действительно говорил о том, что начал новую большую работу.
Воспаленные глаза Антона Матвеевича растерянно блуждали, и даже воинственные усы как бы опустились… И, задержавшись взглядом на этой точно обвисшей, пошатывающейся фигуре, какой-то веселый прохожий выразительно щелкнул себя по шее.
— Заложил, папаша? — фамильярно подмигнул он, обратив внимание на нетвердую походку старого человека.
И, сделав первый шаг по пути лжи и обмана, Антон Матвеевич, сокрушенно махнув рукой, подтвердил:
— Заложил малость…
Глава пятая
Тревожные раздумья
В этот яркий весенний день Василию Антоновичу был нанесен еще один меткий удар. Так, во всяком случае, расценивал его тот, кто этот удар наносил.
Сегодня наступил конец тех волнующих, хотя и несколько односторонних отношений, которые вот уже два месяца тянулись между доктором физико-математических наук Сенченко и его личным секретарем Инной Семеновной Зубковой.
Эти отношения прошли несколько фаз. Начались они с благоговения Инны перед солидным, почетным положением ее патрона, увенчанного медалью лауреата. Ей нравилось все, что окружало ученого, тем более, что назначение многого в его кабинете ей не было ясно. Она с уважением косилась на красные стрелки и синие кружочки непонятных диаграмм, развешанных по стенам. Кроме того, рассудок подсказывал ей, что люди, которые много сидят за письменным столом и как бы совсем не замечают девушек, достигают в жизни больших успехов.
Правда, Инна не находила костюмы Василия Антоновича достаточно элегантными. Какой-нибудь Генка Дудников в этом смысле дал бы ему сто очков вперед. К тому же во всем облике ученого чувствовалось, что он, как выражалась ее подружка Эрочка Подскокова, «совсем из простых». Но Инна не удивилась, когда узнала, что у Василия Антоновича есть персональная машина одобренного ею жемчужного цвета и даже дача во Внуково. А как часто получает профессор приглашения на самые различные приемы!
По мере того как все это выяснялось, ощущения Инны приобретали иной характер. Во взгляде Василия Антоновича эта пламенная любительница кино уловила тот стальной блеск, который так восхищал ее у Кадочникова («Подвиг разведчика»). Неприступность была почти такой же, как у Галлиса («Поезд идет на восток»), а широкоплечая фигура будила самые заповедные воспоминания («Тарзан в Нью-Йорке»).