Крушение
Шрифт:
Костров сердито проговорил:
— А я думал, по чарке разопьем. За встречу полагается… Тоже мне — друг!
Степан схватил его за руку.
— Алешка, да мы с тобой… да нас водой не разольешь… Только попозже, ладно?
— Ладно, встречайся. Только понежнее будь с девушкой. Лаской бери, а не грубой силой.
— А разве на меня это похоже? — Степан передернул плечами.
— Похоже, — усмехнулся Костров, кивнув на его крупную фигуру, и с поспешной веселостью удалился.
Было жарко. Букет увядал. Степан помрачнел, когда увидел поникшие былинки и вянущие листья. Да и сами лепестки обмякли, свернулись; ветки жасмина уже
Солнце клонилось за высоту, горбылем пролегшую вдоль горизонта. Тени от деревьев выходили на дорогу, становились длиннее. Степан нервно ходил еще около часа, потом с досады бросил цветы в канаву. Они упали на кусты шиповника, растрепанно повиснув на колючках.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
«На фронт. На Восточный фронт!»
Зловещие, как звуки сирены, слова обрушились на майора Гофмана и солдат его батальона. Серые и как будто потные стены казармы задрожали, цементный пол заходил ходуном. Те, кто лежал на койках, вскакивали, зашнуровывали ботинки, подхватывали ремни, вытряхивали из тумбочек содержимое и пихали как попало в рыжие, из телячьей шкуры, ранцы, выдергивали из рамок фотографии своих жен, невест, детей.
Батальон разбирал в пирамидах автоматы, похожие на кованые костыли, которые вбивают в стены, нахлобучивал на головы каски, пристегивал к ремням котелки, фляги, кинжалы в ножнах и, навьючив на себя все это походное снаряжение, выметывался со второго этажа так, что гудела и стонала железная лестница. На плацу уже один к одному примыкали, как патроны в обойме, солдаты, и строй рос, ширился.
Думать некогда. И некогда медлить.
— Фельдфебель Вилли, вы опять опоздали! — внушительно замечает командир батальона майор Гофман. — Учтите, отставшие скорее гибнут!
— Нет… я… герр майор не по своей вине, — пролепетал Нушке и показал на свои башмаки. — Кто–то попутал. Правый украл, оба с левой. Жмут…
— Напрасно вам башку не подменили, — серьезно говорит Гофман. — Дурную надо бы дома оставить.
«Сохраннее была бы», — внутренне усмехнулся Вилли, Вслух об этом не мог и заикнуться: Гофман строг.
Расхаживая возле квадратно остриженных кустов, майор взглядывал, все ли собрались.
Вынесли знамя. На черно–красном фоне когтисто расползлась свастика. Строй окаменел. Лица до того напряглись, что немигающие глаза заслезились. Стучало в висках. Надо стоять, ни о чем не думая — ни о прошлом, ни о женах и детях, ни о том, какие сулит проказы райская судьба…
— Однополчане! — -заговорил Гофман, скрестив руки в перчатках. — В свое время, присягнув в верности фюреру и канцлеру, Верховному главнокомандующему Адольфу Гитлеру, вы вступили в ряды солдат, готовых телом и душой отстаивать интересы и мощь империи. В этот час вы совершаете важнейший жизненный шаг. Отныне и до конца дней своих вы не себе принадлежите, а фюреру. Вы — солдаты третьего рейха! — Герр майор помедлил, давая понять значимость своих слов. Мы отправляемся на фронт. Русская армия разваливается, большевики даже силой принуждения не могут остановить ее повального бегства. Еще один удар, и колосс на глиняных ногах рухнет. Это должны сделать мы, цвет немецкой армии. Фюрер требует от нас новых храбрых свершений, достойных немецких рыцарей — Герр майор вдруг
Перед строем пронесли черно–красное знамя. Свастика то исчезала, то вновь всплывала, она была похожа на ползущего скорпиона.
Гофман распустил строй, велев остаться только одним офицерам. Он сказал, что до вечера они могут устраивать свои личные дела, проститься со своими знакомыми, женами, родителями, вечером же он, Гофман, просит к себе на виллу всех офицеров, чтобы эта встреча послужила началом их трудной и опасной военной жизни и содружества. Слушая, обер–лейтенант Рудольф Вернер подивился щедрости майора, но тут же подумал о том, что издавна заведено идти в гости со своими закусками и винами. «Значит, мы тоже должны нести, или как?» озабоченно почесал он за ухом, и это не ускользнуло от глаз майора.
— Вы чем–то недовольны, Вернер? — спросил он.
— Нет, герр майор, очень доволен! — отозвался оберлейтенант и, чтобы не вызвать каких–либо подозрений, вынужденно сознался: — Разрешите прибыть с подарками? Фрау, надеюсь, будет рада…
— В честь чего? И какие могут быть подарки? — спросил майор.
Обер–лейтенант на миг растерялся, но скоро нашелся:
— Нас много… Дозвольте прихватить с собой вина, кое–какой закуски?..
— Этого делать не стоит, — ответил, улыбаясь, Гофман. — Но уж кто пожелает, тут я не в силах сдерживать порывы сердец.
— Герр майор, а час отправки эшелона известен, мы не опоздаем на фронт?
— На фронт, надеюсь, не опоздаем, — ответил повеселевшим голосом Гофман. — А что касается часа отправки, то поступит особое распоряжение. По крайней мере, завтра всем быть в сборе.
Гофман велел денщику вызвать из гаража машину, сам же на минуту заглянул в казарму. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, услышал гул в коридоре и невольно остановился, прижавшись к стенке.
— Это старые мертвецы, и духа от них не осталось… А вот новых куда больше. И стены не хватает!
— Они погибли за нас! — слышался в ответ хриплый голос.
— О, верно! Кто же иначе думает? — удивленно спросил первый. — Погонят нас, и, глядишь, тоже за когонибудь головы сложим.
— Не всем же гибнуть…
— Разумеется, — перебил насмешливо первый. — По очереди надо. Для порядка в немецкой армии!
Багровея, Гофман шагнул из–за стены. Все разом обернулись к нему. И без того плоское лицо герр майора вытянулось от недоумения. «Кто сказал?» — сверлил он злыми глазами.
Тяжелое молчание. Никто не сознался. И Гофман не стал домогаться. Знал, что все равно не добьется толку. За него это легче сделает агент гестапо — сегодня же донесет. Он посмотрел на стену, увешанную портретами погибших однополчан, и сказал, подняв указательный палец:
— Павшие с мыслью о фюрере навсегда останутся в памяти нации! — Гофман колюче взглянул в лица притихших солдат. — А кто уклоняется да еще агитацию ведет, того ждет тюремная камера и всеобщее презрение.
Резко повернувшись, майор шагнул к выходу. Машина увезла Гофмана домой.
Вилла размещалась на самом берегу Шпрее, в тиши подстриженных лип и двух высоких и облезлых тополей, стоявших по бокам чугунной ограды, как сторржевые вышки. Это был старый особняк, с каменным громоздким балконом, нависшим громадной тяжестью над парадной дверью. Он достался по наследству.