Крушение
Шрифт:
— Не перечу. Хлопец хоть куда. Но она, кажись, брошенная. У Громыки жила, а так небось тоже бы караулила дорогие чемоданы.
— Куда ее муж подевался? — дивился въедливый голос — чего с собой не прихватил? Небось в подштанниках драпал.
— А ты не бачил — не бреши!
— Слух идет о другом…
— О чем?
— Пусть сама сознается, ежели совесть имеет…
Взбешенный Громыка вскочил как подброшенный. На ходу застегивая ворот френча, шагнул из палатки. И, подходя, метнул обозленными глазами:
—
Все молчали.
— Я спрашиваю — кто? — Громыка обвел партизан вопрошающим взглядом.
Поднялся низенький, в треухе, партизан Жмычка.
— Ну я спросил, — протянул он тонким голоском. — А что с того? Должны мы ведать, с кем в бой пойдем.
— Коли зашло такое дело, я поясню, сябры, — проговорил Громыка.
— Погоди, Кондрат Петрович. Я сама.
Громыка обернулся, увидел выходящую из–за ели Катерину, поднявшую руку. Молча кивнул: «Говори».
Катерина остановилась, прямая, гордая, глаза сверкали, только чуть–чуть вздрагивали ресницы.
— Да, я сама сознаюсь, — проговорила она, обретя спокойствие в голосе. — И совесть моя. чиста, клянусь детьми… Мой муж, Николай Григорьевич, комбриг, служил командиром дивизии здесь, в Белоруссии. Незадолго до войны был оклеветан. Позорно оклеветан, как… Я не верю! — вскрикнула она, — Слышите, не верю. Он никакой не враг народа. Он — честный, и я горжусь мужем, до конца ему верю и буду верна…
— У вас, о надеюсь, все, Катерина, — сказал Громыка. — Успокойтесь. Не надо нервы трепать, они в жизни ой как пригодятся, — И обратился к партизанам: — Браты, пусть судьба Екатерины Шмелевой вас не тревожит…
Мы — Советская власть, единая тут, в партизанском краю, и сами разберемся, сумеем постоять за себя…
— А этого мало, — протянул Жмычка, шагнул от березы и — к командиру: — Товарищ Громыка, да что мы бачим. Женщина с нами, прямо скажем, жизнью рискует.
Дети вот с нею… А мы сбоку припека, — И вдруг выговорил, растягивая слова: — Мы должны постоять и за ее мужа.
Хорошо, я делом Шмелева займусь сам. Кстати, связь у нас с Большой землей уже налажена, можно слать, проговорил Громыка. — Я только что вернулся из подпольного райкома. Секретарь райкома так прямо и сказал. «Большая земля начинает нам слать оружие, взрывчатку, медикаменты, даже самолеты уже садятся в партизанской зоне…» Что касается нашего отряда, то велено копить силы, а за приказом дело не станет. От того, как мы встретим немца в тылу, будет зависеть его моральный дух.
Из него нужно вышибать этот дух! — вставил Приходько, — По мне — хоть сейчас!.. — И он потряс в воздухе жилистыми кулаками.
.На середину протиснулся дед Янка Корж, вернувшийся из дальнего леса с лукошком щавеля.
— Дозвольте, сябры, ведать… Могу я патроны подносить?
— Оставайся лучше на тыловых
— Но я… Ого–го, способный!.. — Дед выпятил гусаком грудь.
— Ревматизм в ногах. Да сердце… Бежать не можешь, споймают.
— А я и не побегу, — обидчиво пожевал губами Янка. — Пошто мне бежать. Моя жизнь под уклон пошла… Не жалко.
— Сиди, дед, у кухни. Спокойнее нам будет, — сказал Приходько. — А лето настанет, пойдут грибы, ягоды… Будешь дельный заготовитель.
— Согласный, — кивнул Янка и поковылял с лукошком на кухню.
Подняла руку Катерина:
— Товарищ Громыка, но мне–то можно идти на боевое задание? Чтоб мужчины носы не задирали перед женщинами. — Она смерила партизан независимым взглядом.
— Вас нельзя пускать. Мать двоих детей, — отрезал Громыка и на попытку Катерины возразить махнул рукой: — И не упрашивайте. Вы как–то говорили, что изучали связь, на аппарате работаете. Будете поддерживать связь с Большой землей.
— Вместо мамы я пойду, — вмешался подошедший Алеша.
— Спроси у матери, хлопчик, ее молоко на твоих губах еще не обсохло.
— Мам, можно?
Молчание.
— Можно, значит. Петька, Петруеь!.. — крикнул Алеша, ища глазами дружка–нартизана, — Давай мне гранату. Жадничал… А теперь выкладывай.
Будоражная ночь. И звезды крупные. Скатилась одна — след непотухший оставила в чьей–то памяти. И соловей в чащобе звенит–разливается. И смех и шепот полюбовный колышутся над кустами. Белые кусты — цветет черемуха, пьяня знойным запахом воздух… И луна низко над лесом свесила золотой ковш, точно хочет зачерпнуть воды из озера.
— Когда я был в детстве… Давно, правда, — говорит Алеша Шмелев. — Так чудно… Просил маму, чтобы она поставила лесенку до луны и я туда забрался.
— Ты гений! — восторгается Марылька. — Фантазия у тебя работает!
— Придет время — и сбудется, — уверяет Алеша. Ведь когда–то полетят наши. Должны полететь!
— Я бы попросилась, все–таки интересно знать, как там, на луне…
— Без пользы туда не возьмут.
— Почему без пользы! — вспыхнула Марылька.
— Кем ты можешь быть в корабле? — серьезно спрашивает Алеша. — Кем? Надо давать себе отчет.
Марылька прыскает в кулак от смеха. «Это он–то требует давать себе отчет. Я первый класс вела, хотя и сама–то кончила семилетку».
— Алеша, чудной мой… — Она спохватилась. — Чудной Алешка, я уже давала уроки в классе.
— Ого!.. — присвистнул Алеша. — Сколько же тебе лет стукнуло?
— Неважно, все мои, — уклоняется Марылька и укоряет: — Женщинам такие вопросы не полагается задавать, молодой человек!
— Почему?
— Все почему да почему. Просто не полагается задавать, оскорбиться можно.