Крушение
Шрифт:
Подумалось ей, что напрасно оставила Алешку там…
Света подносит козленку соску, надетую на бутылку. Козленок захватывает лакомую влагу, пьет, дрыгая хвостом. Напившись, отходит и тотчас, избоченясь, прыгает с подскоком, крутнув безрогим лбом.
— Да он бодается! — кричит Света. — Ишь какой сердитый…
День унимался в трудах и суете. Дотемна еле управились разбить лагерь, сплести шалаши, сделать из жердей загон для скота. Недоеные коровы ревели. Катерина не умела доить, пришлось самим мужчинам подсаживаться
— И подсунут же брыкливую, — ворчал дед Янка Корж. — Чтоб тебя бык укатал!
К шалашам Янка пришел с пустым ведром. Зипун на груди был мокрый от молока. Молоко стекало каплями и с бороды.
— Ты что, дед… Креста на тебе нет — все вылакал! — размахивал руками кашевар.
— Не корова, а тигра. Саданула, чуть дух не испустил.
И действительно, дышал он неровно, с шумным присвистом, поперек щеки краснел рубец.
— Оно, конечно, на бедного Янку все шишки валятся, — подтрунивал повар. — Умелого не то что корова побоится лягнуть — пуля стороной обходит.
Дед выпячивал грудь, суча оголенными еще во время дойки ручищами.
— Ах, комар тебя закусай! Это кто же не умеет? — кипятился дед. — Да я к молочной ферме был приставлен.
— Теперь нам понятно, — трунил повар, — почему сдача молока государству со скрипом шла.
— Кого–кого, а власть я не обкрадывал, — отвечал на полном серьезе дед. — На выставку кандидатом посылали. Война поперек встала, а так бы уехал за медалью…
— Ты бы лучше зубы не заговаривал, — вмешался начпрод. — Держишь коров на одних хвощинах, вот они и сажают нас на голодный паек.
— И ты, шельма, туда же метишь? — напрямую крыл Янка, — Нет бы возблагодарения слать мне до самой моей скончины.
— Это за какие же доблести?
— А кто давал вам с девками позоревать? Не я, скажешь. Чего глаза мокрые отворачиваешь? Стыдно!..
— Девка, если она сама не захочет, — не позорюешь, — подсыпал начпрод.
— Э-э, девки–то охочие, да больно вы ненадежные, — упрекал дед. — Бывало, время на гульбищу, обкружат меня, льнут: «Дедок, подои коров за нас». И осяобонял девок, сам под коров лазил да терпел от них одни бедствия.
— Тогда, дед, доить тебе коров не передоить.
— Мое почтение, — откланивался Корж. — Управы на вас нет.
— Но мы же ненадежные!
— Не в том смысле я это сказывал… Слухать надо, а не хлопать ушами, — сердито закончил дед и ушел в свой шалаш, не переставая ворчать: — Тигра, а не корова. Черт бы ее попутал! Раньше были смирные, путные, доишь — и горя не чуешь. А в войну взбесились, что ли?
Лагерь затихал, только часовые похрустывали жухлыми листьями.
Катерина умащивалась спать в необжитом шалаше, и потому, что он был не обжит, все в нем было холодным, жестким — ощущались под боками неумятые прутья, коренья.
Не
— Ты у меня послушный, Алешенька, добрый мой мальчик. Что сердишься, когда так называю? Но ты же для других взрослый, а для меня нет. Всегда будешь мальчиком. До самой старости…
Заворочалась Света, приподняла голову из–за спины матери.
— Алешенька пришел, мам?..
Катерина вздрогнула. Забываясь, она порой говорила с ним…
И подумала уже про себя: «Кем же ты будешь, ясноглазый? Умница моя. Надо же — сам, без чьей–либо помощи делал приемник. Набрал колесиков, изоляционных лент, пластинок медных, провода, всякой всячины. Чертеж обдумал. И хвалился: «Мам, мой приемник будет брать даже Северный полюс…» Началась война, и все осталось в заброшенной квартире. Скоро отряд заимеет рацию. Обещают прислать. Если неисправность какая, чинить будешь, а я научу отстукивать на морзянке…»
Встала чуть свет. Вышла на тропу, откуда должны появиться партизаны. Ждала. Лес еще дремал. В низинах прядал туман.
Вспыхнул отблеск утренней зари. Будто сговорясь, разом запели птицы. Звон колокольцев, длинная мягкая трель, щелканье, клекот, галдеж, свист, постукивание, фырканье и опять заливистая трель, — чем шире полоска утренней зари, тем ярче голоса и звуки.
Первым, кого встретила Катерина, был Жмычка. Он семенил неразборчиво по валежнику, растрепанный, весь в репьях, но в глазах — плутоватая усмешка.
— Алешу там не видели?
— Нет, уважаемая Катерина, не бачил. С бургомистром так вот говаривал. Чай приглашал пить… Алешку не встревал.
Появились еще два партизана. Винтовки несли на плечах, как дубинки.
— Случаем, не видели моего Алешку?
— Нет.
— Бой вели?
— Еще какой!.. Но мы их умыли кровью.
Протащил, впрягшись в лямки, станковый пулемет Кастусь. Этот даже не отозвался на голос. И не поднял головы, хотя Катерина не раз настойчиво окликала.
Вон и Громыка идет. С ним щеголеватый начштаба Никифоров. Они–то знают.
— Дядя Кондрат…
— Ну чего ты?.. Чего?.. Вернется, — сердито перебил он. — Бабы вечно со слезами.
— Где Алешка? Все от меня скрывают. Как сговорились.
Молчание. Твердое. Неразымное. И страшное.
Медленно подходит Громыка и, не спросясь, берет под локоть. Этого с ним никогда не случалось. Так могут поддерживать только в горе, чтоб, оглушив тяжелой вестью, не дать упасть.
— Уж не знаю, как и случилось… — выдавливает наконец из себя он. — К немцам Алешка попал… К немцам…