Крушение
Шрифт:
— Кто именно? — спросил Сталин.
— Хрущев просит… Лично вам хочет доложить…
Сталин продолжал отрешенно глядеть теперь уже на тяжелые шторы, через которые из комнаты не проникал свет наружу. Глубокие морщины собрались на лбу, глаза стали суровые, почти жесткие.
Маленков помедлил, снова передал Сталину, что Хрущев добивается лично ему доложить. Но Сталин не подошел. Повысив голос, Маленков потребовал докладывать. Выслушав, он тут же, не вешая трубки, передал Сталину, что Военный совет и лично Хрущев просят немедленно
Сталин нахмурился и резко сказал:
— Поздно спохватились. Это уловки. Замести следы… Заварили кашу, пусть и расхлебывают.
— Верно, Иосиф Виссарионович, — поддакнул Маленков.
В этот день Сталин отменил заседание Политбюро на даче и поехал в Кремль.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
…Люди, люди. Шевелится колонна, взбивая дорожную пыль. Кровь и повязки. Лиц не видно. Понурили головы. Волосы в корках запекшейся крови. Только кровь и повязки. И пыльные, мокрые спины. И жжет нестерпимое солнце.
Выстрелы сзади — конвоиры добивают обессилевших…
Бредут, бредут пленные… Раненым невмоготу, кто–то стонет и, будто слепой, щупает воздух руками, ищет подпору, точно хочет ослабевшим телом опереться, клонится, вот–вот упадет, ему подставляет плечо рядом идущий:
— Потерпи, браток…
— Эх, начальники… завели нас! — кричит раненый.
— Не-е… Они никуда и никого не заводили… Отец не может завести в такое сына. А вы называли нас отцами.
Раненый косит на него обезумевшие от ненависти и страха, налитые кровью глаза.
— Да–да, я сам начальник, комиссар! И вот с тобой… Не хочу умирать и бросать тебя. Вместе пройдем муки. Вместе…
— Подпора… — соглашается раненый, — В плен–то попали не мы одни, а небось и генералы.
Измолоченная снарядами земля, и дорога, распаханная гусеницами. Солнце сушит почву, обращая ее в пыль, и, взбитая ногами, тысячами ног, пыль клубится, ползет в рот, застит глаза, ложится на спины. Под пылью не видно защитного цвета гимнастерок, пропитанные кровью повязки залубенели. Кровь сочится, кровь впитывает пыль, делая ее красной.
— Ой, мне тошно! Ой, мамынька родная…
Чей это голос, чудом сохранивший нежность и грудное дыхание? Идущие в колонне озираются вокруг, вперивают глаза в огромные, снопом свисающие на покатые плечи локоны.
— Сестричка, и она с нами… Поделила беду.
— Пить… Пить дайте, черти неуклюжие! — через силу кричит девушка и падает, подхваченная с лета на руки. На мускулистые руки. Один держит ее, как подраненную птицу, другой отстегивает свою флягу, срывает пробку и уж совсем осторожно, боясь разлить хоть каплю влаги, подносит ко рту, к приметно вывернутым губам. Вода не булькает. Фляга летит в канаву. Ей подносят другие — не одну флягу, много.
— Отойдет, приведем в чувство. У меня вода…
— Моя холоднее. Час назад из родникового ключа набирал.
— Не хватит, прошу добавочку
Погодя немного девушка приходит в себя. Оглядывает всех — и эти все смотрят на нее вдруг потеплевшими глазами.
— Черти вы мои, милые! Спасли, а так бы… Это со мной бывает… Как заслышу свист снаряда или мины — обмираю. Сердце заходится.
Ей отвечает один — совсем невпопад:
— Теперь не то увидишь. Плен — хуже…
— Цыц! — гаркают на него разом, — Чего каркаешь! Побег учиним. Вот стемнеет…
— Нам бежать далеко не придется, — возражает тот, кого оборвали.
— Почему? — спрашивает сосед.
— Свои кругом…
— Да ему, видать, охота в примаки податься. Бабьей юбкой укрыться, — острит маленький.
— Я вот тебе дам заместо примака здорового тумака! — отвечает тот. Сопит озлобленно: — Вот до чего докатились…
— Что у тебя: не язык, а маятник подвешен? — спрашивает сосед. — Ну и зануда!
Хмурый солдат не унимается:
— Что, молчать прикажете? Когда беда к горлу пристыла? Не буду молчать, не заткнете рот! — уже размахивая кулаками, продолжает он. — Разуйте глаза.
— Видим.
— Ни хрена вы не видите! Вот загонят за колючую проволоку…
Кто–то сзади подскочил к нему, развернул круто за плечо и косым ударом снизу хрястнул по скулам.
— За что бьешь–то? За что? — стерпев удар, обиженно промолвил солдат. — В чем моя провинность? Рази в том, что с бронебойным ружьем до конца в окопе сидел, одну чужую танку сжег.
— Замолчи!
Разговор в устоявшейся было тишине прерывает наплывающий с запада рев самолетов. Они проплыли серыми косяками над колонной, не сбросив бомбы и не обстреляв, только один, ниже всех летящий, развернулся, зашел в голову колонны и высыпал кипы листовок, вспорхнувшие под днищем белой стаей птиц. Пластались–кружили эти листовки, все оседая ниже к земле.
Белым–бела стала выбитая воронками дорога. Солдаты не наклоняются за листовками, хотя и возникает тайный соблазн прочитать, о чем в них пишется, — сдерживает строгий запрет, ставший привычкой: вражьи листовки не читать, в них не слова — яд.
Говор, так помогающий пересилить беду, опяль было потек от плеча к плечу, как вплотную к колонне приблизился немецкий конвоир: в черной куртке танкиста, е черным автоматом на груди и сам весь черный от мазута и пороховой гари. Заслышав разговор, он гаркнул на непонятном своем языке, понуждая, видимо, замолчать, но в этот момент хмурый и всем недовольный солдат растолкал товарищей.
— Эх, братцы, помирать — так с музыкой! — крикнул он и кинулся на немца.
Конвоир опередил, дав очередь в упор. Солдат еще какую–то долю минуты устоял на ногах и, падая, успел схватить конвоира мертвой хваткой за горло. Немец хотел вырваться, стряхнув с себя уже умирающего солдата и не мог: силы покинули, упал вместе с ним, хрипя и выкатив глаза.