Кружение незримых птиц

Антология

2. Судьба

В уснувшем доме голос скрипел.У легкой люльки сидела Судьба.Белая-белая, словно мел,И пела младенцу такие слова:«Я рядом, мой мальчик, всегда с тобой.Тонко сплетаю дыхание рыбС корнями горы в голубой-голубойПростор из холодных и пламенных глыб.Который в наполненной пустотеЛетит из ладони моей в ладонь,Жестоко пробитую на крестеТого, кого Бог говорит: «Не тронь».И глухо будет гудеть толпа.Я

для нее из женских бородИ жил медвежьих уже сплелаНизкий и хмурый небесный свод…»Младенец заплакал, открыл глазаИ рядом увидел в мареве звездЯрко распахнутые небесаИ к ним ведущий сияющий мост.

Тишина

Отсутствие новых причин, для того чтобы слышать,Единый поток разделяет на капли шутя,Смывая с пропитанной солнцем и ржавчиной крышиСледы уходящего в этом потоке дождя.Ведет к проявлению закономерных иллюзийПрисутствие слуха. И гулко стучит тишина,Когда предлагает Создатель испуганной МузеСнять крылья и молча стоять, замерев дотемна.Она замирает, и с ней замирают мгновенноПричины, потоки, растущие где-то сады,Летящие алые яблоки с раненых ветокИ к яблокам этим ведущие чьи-то следы.

О камне и о любви

В путь провожая подросшего сына,Матушка жалобно причиталаО горе своем. Вздыхая, просилаПомнить ее и советы давала:«Сыночек родной, тебя отпустила,Прошу невредимым домой вернуться.И пусть бережет тебя моя сила,Встречным желая тебе улыбнуться.Когда под ногами увидишь камень,Чтоб не споткнулись другие, с дороги,Не поленись, убери его, – равенМногому этот поступок для многих.Если увидишь могильный камень —Остановись и почти молчаньемУмершего и не будешь оставлен,Как он, когда-то живых вниманьем.Если вдруг неожиданно встанетОгромный камень, закрыв дорогу,Ты обойди его, и не станетПричины копить на душе тревогу.Если же сердце твое как каменьСтанет холодным и равнодушным,Ты вспомни любовь мою, – этот пламеньТебя изнутри озарит радушно.И сделает сердце твое счастливым,И никогда не будет в нем фальши…» —Так матушка плакала о любимомРебенке. А он уходил все дальше.

У окна

Она стояла долго у окна,Цепляясь взглядом за черту предметов,У горизонта слившихся. Одна.Но пустоты не чувствуя при этом.Был день похож на предыдущий день:Без суеты, без лишнего движенья.Она стояла, и скользила теньЕй под ноги, как чье-то откровенье.А где-то в доме замерли весы,Ворчал старик и нервничал ребенок,Бежало время, тикали

часы —Их стрелка походила на осколок,Застрявший в неподвижности. И взглядЛетел за птицами, срезая небоПо краешку, и много раз подряд…Она звала их, предлагая хлеба.Но птицы улетали. У окнаСтояла, не меняя положенья,Слепая женщина. Она однаИз тех, кто видит мир без искаженья.

Инна Порядина

г. Москва

Окончила отделение русского языка и литературы Московского государственного педагогического университета имени М. А. Шолохова. Публикуется как детский писатель с 2016 года, работает в жанре короткого рассказа и детского фэнтези.

Из интервью с автором:

Не знаю, какие произведения люблю писать больше: миниатюры ли, каждое слово которых выверено и может нести в себе несколько смыслов, или длинные рассказы, объем которых позволяет развернуться, поэтому пишу и то и другое.

Бенефис

Она вошла стремительно, распахнув стеклянную дверь, и с порога попросила самого лучшего.

«Платья, корсеты, вуали! Несите все!» – кричали ее тонкий стан, коричные глаза и губы в яркой акварели.

Я выложил пред нею наш товар: тончайшие лилейные кружева, белоснежные газовые лифы и невесомые сетчатые чулки, которые прелестны на точеной женской ножке.

Она хлопнула пушистыми ресницами, сверкнула ямочками на щеках, и я принес бордовые, синие и золотые шелковые корсеты с десятками холодных застежек; и сотни воздушных разноцветных юбок; и перчатки, которые для того лишь созданы, чтобы обнимать каждый женский пальчик да карабкаться все выше, выше, выше по гладкой юной коже к острому тугому локотку.

«Ах, я актриса, – призналась она мне, зардевшись, и хихикнула в кулачок, – и знаете ли, я помню свой первый бенефис! Я расскажу».

«Зачем вы к нам?» – в тот день спросила меня строгая дама в пожилом пенсне. «Да, она была знаменитой артисткой и сидела в приемной комиссии».

«Я люблю платья! – ответила ей я. – И чтобы крутиться, и стоять на сцене, и чтобы зрители, и свет, и аплодисменты! Ведь театр – это жизнь!»

Я завернул ей полдюжины носовых платков в хрустящую бумагу. Больше она ничего не взяла. Хотя нет. Уже на пороге, обернувшись, потребовала шляпку. «Непременно черный котелок», – качнула она острым подбородком.

«Постойте, – подивился я, – такая прелестница будет в мужском котелке?»

Она кивнула, и я продал наш самый лучший, но не ее размера.

А вечером, когда над крышами рыжих домов нахмурилось небо и уже собирался дождь, я вышел из лавки.

На бульваре, где стоит чудовищный мраморный фонтан и стройные фонари развесили свои зонтики, была толпа из цилиндров и вуалек. Десятки тонких и глухих голосов звучали нестройной мелодией, а в центре античной богиней царила она, моя утренняя покупательница.

Настоящая артистка, она крутилась в разноцветном платье и подавала руку тем, которые хотели сделать фото.

Я пробрался вперед, пребольно стукаясь о трости и локти, помахал ей перчаткой и тут приметил котелок, который продавал сегодня.

«Ваш бенефис?» – спросил я у нее.

«О, да, – ответила она и вытянула пальчик, – а это плата».

В черном котелке, что примостился у ее туфли, лежали монеты: горка сырых медяков.

Я бросил рубль.

Деды

У последних подавали горячее: куриную ножку в жирной сметане с ядреным чесноком, кусок свежеиспеченной булки. Мялся, не брал, оттягивал душную кудлатую бороду. «Уж лучше б горячительного», – думал и ждал рюмочки.

Не поднесли.

Дома уже раздевался. Долго, мучительно стягивал пунцовые штаны на резинке. Кафтан, торопясь, нелепо вывернул наизнанку, так что рукава стыдливо затопорщились в стороны. Морщась, вынимал из-за щеки и вытягивал из ресниц белые пластиковые волосы. Распинал валенки и швырнул у порога опавший, разродившийся подарками для других, счастливых, грязный мешок.