Кружева лабиринта
Шрифт:
Я повиновалась, стараясь уберечь остатки спокойствия. Мистер Хопс устроился в кресле, слегка выпуская рубашку, туго заправленную в брюки. Тогда я поняла, что великий труд составляет не только нажить такое достоинство, как барабан вместо живота, но и носить его, сохраняя при этом достоинство духа.
– Вы переехали из Манчестера? – спросил он, складывая пальцы в замок на столешницу.
– Из Лондона, сэр.
– Ах, да, Лондон… Ваш отец зарекомендовал себя как настоящий герой больничных комиксов. Мы испытываем к нему почёт и благосклонность. В наше время сложно угодить всем, а у него получалось не только прекрасно
Мистер Хопс раскатисто рассмеялся, а затем, снизив амплитуду смеха, вкрадчиво уставился на меня.
– Ведь он никогда не обижал тебя, Кэти?
Я рассеянно помотала головой.
– Нет, сэр.
Мистер Хопс пробежался глазенками по моему лицу. Я понимала, что проникновенная речь лишь предисловие к расположению. Он включил свой дар, помогающий хитростью выведать то, что его крайне интересует.
– Кэти, вам нравится в нашей школе?
– Да, сэр.
– Как думаете, нужно ли нам что-то менять в системе обучения или, например, разработать определённую модель поведения в стенах школы? Скажем, ужесточить требования к дисциплине? Или выявлять неравенство отношений среди одноклассников и наказывать таких учеников путем изгнания из школы?
– Нет, сэр, ваша система не требует новшеств.
Мистер Хопс с наслаждением провел по гладким блестящим щекам.
– Да, порой в жизни не обязательно что-то менять, достаточно только всегда оставаться приверженцем проверенных принципов. Значит, вы подружились с классом?
– Да, сэр.
– Честно, я был очень рад, если бы ваши ответы были не столь лаконичны.
Я снова кивнула.
– Ну хорошо, раз всё чудесно, в таком случае не смею больше задерживать дочь Авраама Чандлера!
Позволив обнажиться скромной улыбке, я попрощалась с директором, а он в ответ кивнул весьма доброжелательно, но с равнодушной усталостью, будто растерял свой интерес к моей персоне.
Я вышла из кабинета, посвященная в грустные мысли о Лео. Его приятные черты и добрый голос маячили в памяти, как частые листовки рекламы на столбах. Вопреки моим надеждам он не учился на Брюэри-роуд, ибо не повстречался мне в столовой, кабинетах или коридоре в часы общего перерыва. Опечаливаясь этим, я с усилием переключилась на трогательное письмо бедняги Л. Д. Ф..
Хорошо понимая, что без личного визита к особняку не узнать правды о Ньюмане и письмах, мой замысел был прост и последователен: я хотела успеть домой до возвращения отца, чтобы приготовить ему примирительный ужин, отвлекающий его внимание, а затем намеривалась пойти к особняку.
Хоть моё сердце наполнялось непривычной тревогой, я не могла ни радоваться погожему дню. Солнце открыто заигрывало с землёй, купая её в благодати теплоты; а по бескрайнему небосводу неслись облака, рассыпаясь клочками белой ваты. Я свернула на Реджис – Кресент и на другой стороне дороги обнаружила Лео. Биение сердца превратилось в ритмы счастья. Он ускоренно пересёк проезжую часть, оставляя вездеход на обочине. Но несмотря на заметную торопливость, двигался он урывками, словно не владея своим
– Думал, ты уже никогда не выйдешь из этой школы, – шутливо отозвался Лео, поравнявшись со мной.
Я скользила взглядом по чертам его белоснежного лица, как любознательный картограф, чей смысл жизни состоит в познании всех уголков земного шара с целью потом нанести их на карту с мельчайшей точностью местонахождения. В свете ясного дня кожа Лео была ещё нежнее, а волосы ещё золотистее, как роскошь симилора. Его светло-голубые глаза с едва заметной зеленцой игриво смеялись, а где-то позади в них по-прежнему отсиживалась пустота.
– Да, свет науки сложно остановить! – помолчав, сказала я. – А ты сегодня не ходил в школу?
На мгновение Лео осекся, но ответил довольно уверенно.
– Ходил, я учусь на авеню – оф– Ремембранс. Ты пойдешь со мной гулять? Я принёс тебе любимую книгу о русском ученом Дмитрии Менделееве.
– Мне нужно домой.
– Хорошо, я провожу.
Мы двинулись по тротуару, и Лео, преисполненный безудержной любовью к профессору всех времен и народов, принялся рассказывать самое интересное, что познал, прочитав ту книгу. Он восхищался выдающимся умом и умением незрячего Менделеева, узника глубокой старости, делать чемоданы наощупь.
– Тебе не кажется чудом, что когда-то на свете жили такие выдающиеся люди?! – с горячностью говорил Лео, а его глаза неистово горели. – Когда я погружаюсь в книгу, глубоко вникая, как дорог и бесценен их несметный вклад в науку – то сразу ощущаю подсказку, благодаря которой мы сможем жить вечно и когда – нибудь сумеем победить смерть, Только представь, чего бы достиг мир, узрев, в что сила народа кроется в единстве! Не было бы войны, страданий и мук. Есть ли разница, какой мы расы, цвета кожи и где то место, названное Родиной, завоевавшее частичку в нашем сердце, когда все мы одинаково устроены и наделены качествами, которые в совокупности подарили бы нам совершенство человеческого тела и разума, приближающее нас в бессмертию? Мы обязаны сплотится и процветать в мире, отдавая себя на пьедестал науки!
– Бессмысленно надеяться на вечную жизнь, Лео… – возразила я. – Миром правит нечто иное, чем разум, и это иное, даруя нам одно качество – забирает другое, делая нас в десятки раз слабее в этой схватке. Природа бесконечно напоминает, что святая обязанность людей – знать цену своей жизни, поскольку без подобной обязанности, те распоряжаются ей слишком легкомысленно; они перестанут ценить окружающее благолепие, не будут замечать красоту неба и запахов весенних цветов, и, наконец, неминуемо устанут от богатств земного мира. Всё померкнет и станет до боли примитивным. Жизнь длиною в вечность – весьма скучная перспектива, и я не вижу в этом необходимости. К чему нужны столетия, когда порой достаточно одного дня, чтобы понять, как прекрасна жизнь!?
– Не могу поверить, что ты так жестока в суждениях. Мир настолько велик, что им нельзя успеть насладиться! – Лео сделал паузу и возвел долгий томный взгляд на меня: в нем лучилась ласка. – Но, разумеется, мир теряет яркость красок, когда рядом нет того, кто заставляет твоё тело дрожать, а мысли путаться в собственном разуме; когда одно прикосновение заставляет терять рассудок, и ничто уже не вернёт ему здравость.
Я не сводила глаз с его воодушевленного лица. И Лео, отведя взгляд, снова воззрел на меня.