Крымская повесть
Шрифт:
Выскочивший из сторожки поручик увидел спины удалявшихся Симонова и Витьки. Похоже было, что они ссорятся. Во всяком случае, оба размахивали руками. Слов слышно не было.
— Как смел? — кинулся поручик к солдату и даже поднял руку, но сдержался, а чтобы жест выглядел невиннее, покрутил ус. — С какой стати отпустил их?
— Так ведь грудью на штык шли. Что же — в своих стрелять?
— Какие они свои? Чужие они! — Поручик смотрел вслед удаляющимся спинам. — Портплед бросили. Что же в нем? Гм!.. Бутылки. Странно.
А Симонов и Витька шагали назад, по направлению к городу, и ссорились почем
— Я сразу понял, что ты парень с ненужной заковыкой в голове… Из-за тебя оставили им три литра водки и окорок. Коли бы не ты со своим самопалом…
— Нет, это вы виноваты!
— Ну, ну! Поосторожней! Не дорос еще… Раз говорю, значит, так и есть.
Вдруг Симонов остановился и сверху вниз посмотрел на Витьку. Витька не отвел глаз.
— Внука бы мне! — пробормотал Симонов. — Хочешь шоколадку? Только в кармане у меня нет. Придем в город — куплю. Не грусти. Завтра обходной маневр придумаем. Если удастся, морем поплывем…
Однако наутро они попробовали пробраться в Севастополь иным путем — через Симферополь. Тут их на выезде из города на Бахчисарайскую дорогу задержал другой патруль — казачий. Генерал Меллер-Закомельский, растерявшийся и напуганный развитием событий, догадался на всякий случай расставить патрули на всех трактах, ведущих из Симферополя к другим крымским городам.
Напрасно Симонов объяснял, что вместе с внуком едет в Севастополь проведать больного брата.
— Не велено! — отвечали Симонову. — Возбраняется!
Есаул, произносивший это «не велено!», надувал щеки, для чего-то таращил глаза и в этот момент очень походил на игрушечного китайского мандарина, преисполненного собственного, но никому не понятного мандаринского достоинства.
Симонов откупился тридцатью целковыми. Сминая их в потном кулаке, есаул пробормотал:
— Душа моя — что? Она нормальная. Но какой прок в моей душе, если она послушная? А ей не велено! Не ве-ле-но! Вот в чем обида!
— Рабы! — сказал Симонов. — Рабы рабами управляют!
— Согласный я, — радостно согласился есаул. — В этом все! Только что же делать?
Симонова и Витьку вернули в Ялту. И не просто так, а под конвоем…
«Очаков» уходит в бессмертие
Но сегодня этот присыпанный желтой шуршащей листвой город-гордец был нервен, неспокоен и неожиданно говорлив.
— Слышали, мятежники с музыкой высадились на «Прут» и освободили содержавшихся там матросов с «Потемкина»?
— А «Пантелеймон» поднял красный флаг. Не помогло, что переименовали… «Потемкин» остался «Потемкиным».
— Да разве только «Пантелеймон» и «Очаков». Вон на мачтах контр-миноносца и трех номерных миноносок с утра красное!
— Ничего, броненосец «Ростислав» уже шесть раз поднимал флаг и шесть раз спускал его. Это еще пока не революция, а обычный бунт.
— Нет, голубчик, революция, и самая настоящая. Флот восстал. И сухопутные экипажи с ним.
— Чепуха! Не может флот восстать только потому, что это захотелось какому-то лейтенанту, объявившему себя командующим… Какой такой командующий? Кто его назначал?
— Революция назначила!
— Это вы бросьте! Революция — дело серьезное. Ее еще дождаться надо.
— А вот и дождались!
— Шмидт объезжает под музыку на катере эскадру. Слышите: ему кричат «Ура!».
— В два часа пополудни Шмидт обещал начать бомбардировку города.
— Он это вам лично говорил? Нет? Для чего же слухи распускать? Матросы с «Очакова» воззвание расклеивали, чтобы все оставались на местах. Везде спокойствие…
Дул ветер с юга. Но был он почему-то холодным. Шелестели листвой аллеи Исторического бульвара. Шелестели обывательские голоса:
— Если победят хоть на неделю, то что будет? Отберут ли магазины?
— А дома?
— А аптеки?
— Только бы торговлю не прикрыли.
— Вы, батенька, голову берегите. Отменят торговлю или не отменят — дело уже третье. Тут бы уцелеть. Ежели безумный Шмидт все же начнет бомбардировку — страшно подумать.
— Ложитесь-ка от всех бед спать. Сон лучшее лекарство от любых напастей. Проспал недельку-другую, проснулся, а революции уже и в помине нету…
От Южной бухты и Большого рейда действительно неслась музыка. Торжественно и тяжело звучала медь военного оркестра. Первый командующий революционным флотом новой России гражданин Шмидт совершал объезд эскадры. На многих кораблях Шмидта встречали криками «Ура!». Минный крейсер «Гридень» поднял красный флаг, вышел из Южной бухты и стал на рейде вблизи «Очакова»…
— Слышали, Шмидт захватил офицеров на «Пруте» и держит их в качестве заложников?
— Да разве только их? Задержали и пароход «Пушкин» со штатскими. И всех командиров «Пантелеймона» тоже увезли на «Очаков».
— А вы морскую азбуку знаете? Вон, на «Очакове» уже сигнал поднят: «Имею много пленных офицеров…»
…Шуликов едва поспевал за Владимиром. Его плащ-пелерина развевался по ветру.
— Я знаю, что Шмидт был против восстания. Считал его безнадежным. Но когда понял, что возмущение матросов неизбежно и что Совет большинством голосов решил поддержать выступление, принял на себя командование.