Крыжовенное варенье
Шрифт:
— А изумруда два на полтора сантиметра у вас случайно в квартире не было?
Супруги растерянно переглянулись:
— Нет, изумруда не было, — и ушли домой. А через два часа перезвонили следователю:
— Мы насчет изумруда… Его у нас с мужем, правда, не было. Но он был в перстне у моей бабушки. И об этом она писала в своем дневнике. Вот дневник-то как раз и пропал. Извините, тетрадочку эту мы хранили в дальнем углу ящика, в письменном столе, все остальные бумаги на месте, сложены аккуратно, так что мы только после вашего сегодняшнего вопроса решили все тщательно проверить и обнаружили пропажу…
Х Х Х Х Х
Светлана Артемьевна и пенсионер Старков явились на Петровку первыми. Валентин Николаевич оказался ухоженным старичком с мраморным цветом лица, какой бывает у праздных любителей сауны и приверженцев чересчур здорового питания. Ничуть не стесненный обстоятельством похищения трости из красного дерева, Старков сидел, опираясь на не менее прекрасное произведение цвета слоновой кости, иссеченное китайскими иероглифами. Зажав палку между коленями, он указывал двумя мизинцами на границы некоего отрезка и пояснял:
— Это восточный аналог нашей поговорки «Тише едешь, дальше будешь», дословно звучит так: «Дорога в десять тысяч ли начинается с одного маленького шага».
Светлана Артемьевна сверлила старичка испытующим черным взглядом, что на самом деле (Ольга, наконец, в этом разобралась) означало не суровость, а всего лишь искренний интерес. Подоспевшую Лобенко она представила лаконично:
— Моя хорошая знакомая — Оленька, человек с восточной душой и европейским характером. К сожалению, ее квартиру тоже ограбили.
— Что у вас украли, голуба! — поинтересовался Старков.
— Кое-какие украшения, вместе с перстнем, который, оказывается, был старинным…
— Ах-ах-ах! Эта потеря похожа на любовную разлуку. Ты начинаешь понимать, насколько Он дорог, только после того, как Он покидает тебя… — Старков говорил пафосно, но искренне. И Ольга, и Светлана Артемьевна это почувствовали.
— Но вы-то, наверное, тоже расстроились, хотя и знали, чем обладаете…
— Не совсем так. — Старков воздел палец к небу и помахал им. — Видите ли, Оленька, в некоторой степени мы с вами собратья по несчастью. Вы, наверное, догадались, я коллекционирую интересные палочки, — Валентин Николаевич приподнял трость цвета слоновой кости над полом, — И, если следовать тому же сравнению с амурными делами, то у меня целый гарем «любовниц». Нет, не то, чтобы я не дорожу каждой из них в отдельности… Понимаете, здесь скорее проявляется не жалость утраты, а некая досада… Ведь «фанатик», — разрешите, я теперь тоже буду его так называть, — обернулся он к Светлане Артемьевне, та кивнула, — «заказал» именно трость из красного дерева с рукояткой в виде головы орла, остальные, более старые и более ценные, не тронул. О чем это говорит?
— О том, что он в тростях, как свинья в апельсинах, — подметила Ольга.
— «Свиньями в апельсинах», голуба, были исполнители, позарившиеся на жалкую пачку казначейских билетов, — он снова замахал указательным пальцем. — Но заказчик знал, что хотел получить. Ему почему-то понадобилась именно эта палочка. Для меня она была «одна из», а для него — «единственная». Значит, я — специалист по антиквариату — что-то в ней проглядел, что-то о ней не узнал. Вот теперь часами пропадаю в архивах, библиотеках, встречаюсь с искусствоведами: пытаюсь понять, что за загадка таилась в моей трости…
Супруги Чижовы, Свистунов и Отводов пришли практически одновременно. Едва успели всех друг другу представить, подоспел и Городец.
Давать слово решили по порядку, начиная с жертвы самого первого ограбления:
— Трость XVIII века я приобрел на аукционе в Петербурге восемь лет назад, — сообщил Старков. Расспрашивать, откуда у прежнего владельца антикварная вещь, в наших кругах не принято. Времена были не самые удачные, кто-то с последней семейной реликвией расставался, кто-то начинал заниматься перекупкой, чтобы прокормить детей… Проверили только, чтобы трость не числилась украденной. В каталоге было отмечено, что некогда она принадлежала фавориту Елизаветинского двора графу Шварину. Вот и все, что знаю.
Подошла очередь худощавого и немного сутулого Николая Городца. Он встал, огляделся, вспомнил, что Старков говорил сидя, снова сел. Достал носовой в синюю полоску платок и высморкался. Супруги Чижовы синхронно скривили ротики.
— Крест я получил от отца, Ивана Арсеньевича Городца. Батяня, хоть и воспитывался в детдоме, все же утверждал, что эту вещицу, зашитую в игрушку, успела ему передать родная матушка. Звали ее Дарьей. Якобы неведомая мне баба Дарья зашила крест в игрушку. Больше мне ничего не известно. Даже, почему отец в детдом попал, что с бабкой стало, — не знаю. Что крест собой ценность представлял — впервые услышал от следователя, соответственно и взболтнуть, по пьянке, гм-м, об его дороговизне никому не мог… Извините, в поезде продуло, — Городец снова достал платок и снова высморкался. Глаза Чижовой увлажнились, она повернулась к мужу и стала что-то торопливо наговаривать на ухо, тот кивал головой.
Ольга Лобенко повторила все, что прежде рассказывала о перстне Светлане Артемьевне, а майор Свистунов добавил, что известно также о поиске преступником некоего изумруда, который прежде, скорее всего, был вставлен в перстень о двенадцати зубчиках в форме трилистника вместо аквамарина. Городец продолжал сморкаться, Чижовы поглядывали на него и ерзали на стуле. Наконец, настала и их очередь. Дородная Мария Алексеевна поднялась павой и с достоинством произнесла:
— Можно, я вначале не совсем по делу, — пальцами поправила локоны у виска, — О личном… — Все дружно закивали, — Вы меня, конечно, извините, Николай… Иванович — Городец вжал голову в плечи: что еще хочет сообщить ему эта напыщенная столичная штучка?
— Вы, Николай Иванович… как бы это выговорить… В общем… Короче…
На выручку оробевшей супруге пришел Станислав Евсеевич:
— Вы — брат моей жены, кхе-кхе, не родной, конечно, где-то в четвертом колене, нужно посчитать поточней.
— Мне придется очень подробно пересказать один эпизод из похищенного дневника, — Мария Алексеевна справилась с охватившим ее волнением и говорила уже довольно ровно и внятно. — Наши с вами бабушки, Николай, были двоюродными сестрами, обе жили в родном для госпожи Лобенко Нижнем Тагиле и дружили, лен не делен. Все шло у них ровно и гладко вплоть до 1937-го года, пока за Дарьей Никитичной и Арсением Потаповичем, вашими, Николай, бабушкой и дедушкой, не приехал «Черный воронок». Из тюрьмы ни он, ни она не вышли, и что с ними стало — действительно никто не знает. Моя же бабушка, Евдокия Алексеевна, подробно описала вышеупомянутое событие в своем дневнике, равно как приключившееся в то же время несчастье с ее дочерью Светланой, моей мамой. На следующий после ареста день Евдокия забрала пятилетнего сына двоюродной сестры к себе. Но через неделю ей объявили, что Ивана отправят в другой город, в детдом, чтобы он окончательно забыл о своих родителях — врагах народа. Женщина поплакала, поумоляла представителей власти не делать этого, но ничего поправить не смогла. Собрала немногочисленные пожитки племянника и, дав ему в руки тряпичного медвежонка, велела беречь игрушку. Паренек и сам помнил, что мать зашила в косолапого некую семейную реликвию.
— Крест?
— Крест, Николай, крест! Хотя в бабушкином дневнике он всегда упоминался лишь как «реликвия», я помню его подробное описание по рассказам своей матери: медный оклад, несколько разномастных самоцветов и один зеленый нефрит в центре. Этот нефрит был очень похож, по цвету и по размеру, на изумруд из серебряного перстня бабушки Дуси… И перстень, и тем более крест, всегда были спрятаны от посторонних глаз, сами понимаете, атеистическо-коммунистические времена, богатые безделушки не в чести, тем паче, религиозные атрибуты…