Крыжовенное варенье
Шрифт:
— Итак, перстень с изумрудом попал в руки к Олиной бабушке Кларе Васильевне. Теперь мало сомнений остается, что именно он и был тем самым «ПОДАРКОМ». Мы это и без дневника знали, между прочим, — резюмировал Отводов. Но что дальше? Почему у Ольги этот же самый перстень был уже не с изумрудом, а с аквамарином?
В библиотеке стало как-то сумрачно и тихо. Вечер наступил, а окошко маленькое, ни свечи в канделябрах, ни люстру никто зажечь не удосужился. Теперь уже было поздно. Дальнейшее обсуждение пока не имело смысла.
"Побежденный рассудок"
Санкт-Петербург, сентябрь 1779-го года.
Татьяна с Глафирой поедали сладкие картуфельные лепешки с брусничной подливой, приготовленные по рецепту, принесенному Прохором с императорской поварни, и с добавлением, по Татьяниному усмотрению, всяких пряных трав.
— Вот паразит! Гляди, гляди, прямо от миски с лепешками побег! — Глафира взяла кружку и стуча ею по столу погнала хрусчатое бурое насекомое с длиннющими усами.
— Да пришиби, пришиби его совсем! Этой же кружкой и пришиби! — советовала Татьяна.
— Ну его, только грязи на столе наведу, да охота есть отпадет. Всех прусаков все равно не перебьешь. Уж и дом студили, и кипятком бестий обжигали, а им все нипочем! Арнольд, не к ночи будет помянут, — Глафира перекрестилась, — уж на том свете давно, а память о нем, вишь ты, жива!
— Да, могет, и не Арнольд-то в дом эту гадость занес?
Таракан тем временем обежал стол по периметру, скрылся под крышкой, и уже через несколько мгновений обнаружился на досчатом полу.
— А то кто ж, коли они аккурат вместе с Арнольдом и объявились! — Глафира ворча полезла под стол. Встала на четвереньки и, продолжая стучать кружкой, проводила таракана до самой печки, за которой оный благополучно скрылся.
— Ну, все же он без пожитков сюда пришел.
— Так от приятелей, видать, потом занес.
До войны с Фридрихом тараканы в России водились исключительно черные. Большие. Блестящие. Считалось, иметь в доме черного таракана — к достатку. Потому некоторые хозяева перевозили с собой с места на место этих паразитов. Впрочем, надоели, — так черных тараканов было довольно просто выселить. Достаточно было зимой уехать из дома на пару-тройку дней, не протопив комнаты и оставив распахнутыми окна и двери… Бурых же собратьев мороз не пробирал.
То, что завезли насекомых именно из Пруссии, ни у кого не вызывало сомнения. Воевавшие солдаты рассказывали, что в тамошних кабаках их полным-полно, и по столам бегают, и в супе плавают, и за ворот лезут, и в котомку…
— Он, Арнольд-то наш ненаглядный, на всех пирушках бывших пленных перебывал. А барин, простофиля, ему свою шубу выделил, вот в ней-то, в шкуре, небось, пара усатых и притаилась… — Глафира продолжала сидеть на полу, словно сторожила таракана, дабы тот не осмелился вновь явиться пред очи трапезничающим дамам. В этой не совсем приглядной позе и застал ее управляющий Мануэль. Посмотрел, крякнул от неожиданности и обратился к Татьяне:
— Извещение для барина. Соизволите передать? — доложил он, впрочем, без особого искательства. Хотя Татьяна и была в доме на положении хозяйки, все ж за таковую ее мало кто принимал.
Андрей обучил и женщину, и сына грамоте. Прохор, которого к этому времени уже перевели из поваренков в шеф-повара, стал разбираться в кулинарных сборниках, да и иные сочинения пролистывал. А вот Татьяна ленилась браться за книги. Дабы подогреть интерес к практике чтения, ушлый садовник разрешил ей вскрывать все послания на его имя, окромя тех, что велено было передать лично в руки, и на оных стояли государственная печать, печать Вольного экономического общества либо личный вензель императрицы.
Татьяна отерла руки о фартук, уверенным жестом раскрыла конверт с монограммой «И.Е.». Знала, что это не «императрица Екатерина», на сей раз инициалы к государыне никакого отношения не имеют. Вензель Катерины Алексеевны выглядел по-другому: «Е II». И точно, конверт разворачивался в лист, содержащий в себе приглашение за подписью Ивана Елагина, в недавнем прошлом директора императорских театров.
— Должно быть очередную премьеру затевают, — позевывая пояснила Глафире. — Не люблю спектаклей. Бают там странно и поют шибко громко, а еще скачут по сцене, как козлята, только ноги из-под юбок торчат!
Глафира приложила ладонь к груди:
— Срам-то какой!
— И не говори! — отмахнулась та. — А ведь серьезные люди! Андрейка сказывал, что и знатные дамы да кавалеры время от времени в спектаклях танцуют. Вот через год после смерти Елизаветы Петровны, в ознаменование окончания траура, аккурат в масленую неделю, в Москве, Нарышкина и Строганова оделись пастушками и вышли на сцену. И граф Бутурлин тоже пастухом вырядился.
Глафира, слушала собеседницу завороженно:
— Там что ж, сплошные пастухи да пастушки были?
— Ага! Задумка такая. Юная Весна, ею облачилась графиня Сивере, возвращается на Землю, а пастухи, да пастушки ее приветствуют.
— А как уразуметь, что то не баба, а Весна?
— Так поют о том, — Татьяна расхохоталась. — Только я б все одно не поняла… Поют чаще не по-нашенскому. Андрейка, когда меня на балет водил, постоянно на ушко объяснения нашептывал, что мол, и как…
— Да, барин у нас умный! — Татьяна согласно кивнула.
Глафира перебросила косу с одного плеча на другое и, теребя конец, спросила:
— Так ты и сама видала, как люди по сцене скачут?
— Видала. Балет одного итальянца. Сейчас уж и не вспомню кого, не то Аджомини, не то Анжолини…
— Ну?
— Что «ну»? «Побежденный рассудок» назывался. — Татьяна явно красовалась. В Ораниенбауме ее почитали за темь, да и Осип всегда говорил: «У бабы волос долог, да ум короток». Глафира — первый человек, внимающий ее речам увлеченно. А когда тебя с разумением слушают, оказывается, так приятно! Татьяна горделиво задрала вверх массивный подбородок. — Тогда почитай всю верхушку Вольного экономического общества на премьеру созвали. Ну, Андрейка, само собой, меня прихватил.