Ксеноцид
Шрифт:
Вот видишь. Люди не могут ничего такого, чего бы не смогла и ты.
Неужели ты не понимаешь? Даже эта история известна мне из головы Эндера. Она принадлежит ему. Зерно же ее он взял у кого-то другого, из чего-то, что когда-то прочел. Он соединил ее с тем, о чем думал, пока наконец она не обрела для него истинного значения. Все это там, в его голове. Мы же, тем временем, похожи на тебя. Мы воспринимаем четкий образ мира. Без всяческих трудностей я нашла дорогу в твой разум. Все упорядочено, осмысленно, весьма выразительно. Точно так же нормально ты бы чувствовал и в моих мыслях. То, что находится у тебя в голове, то реальность… более-менее… такая, какой ты ее понимаешь. Но вот в мыслях Эндера — это безумие.
Разве что люди тебя научат.
Понимаешь? Мы ведь тоже пожиратели падали.
Это ты пожиратель падали. Мы всего лишь нищие.
Лишь бы были достойны своих умственных способностей.
А разве не достойны?
Ты же ведь помнишь, что они планируют ваше уничтожение? Их разумы обладают огромными возможностями, но индивидуально они остаются такими же глупыми, злобными, полуслепыми и наполовину безумными. Все эти девяносто девять процентов их историй до сих пор ужасно глупы и ведут к ужасным ошибкам. Иногда мы жалеем, что не можем их укротить словно собственных работниц. Ты же знаешь, мы пытались. С Эндером. Но не удалось. Мы не смогли сделать из него работницу.
Почему?
Он слишком глуп. Он не умеет достаточно долго концентрировать собственное внимание. Человеческим умам не хватает концентрации. Им быстро становится скучно, и они уходят от проблемы. Нам пришлось построить внешний мост, используя компьютер, с которым он был сильно связан. О, компьютеры… вот они умеют концентрировать внимание. А память у них чистая, упорядоченная, в ней все организовано и легко находимо.
Только компьютеры не видят сны.
Да, ни капельки безумия. Жаль.
Валентина непрошеной стояла у дверей Ольхадо. Стояло раннее утро. Ольхадо пойдет на работу только после полудня — он бригадир на кирпичном заводике. Но он уже встал и оделся — видимо потому, что его семья уже тоже бодрствовала. Дети выходили из дома. Я видела это по телевизору, много лет назад, думала Валентина. Все семья, выходящая утром, в самом конце — отец с небольшим чемоданчиком. По-своему, и мои родители тоже играли в подобную жизнь. И не важно, сколь странными были у них дети. Совершенно не важно, что после ухода в школу мы с Петером путешествовали по сетям и, прикрываясь псевдонимами, пытались овладеть всем миром. Не важно, что Эндера отобрали у семьи, когда тот был еще совсем малышом, и что он никогда уже семьи не увидал, даже во время единственного своего визита на Землю — никого, кроме меня. Родители, видно, свято верили, что поступают правильно, поскольку исполняли известный им по телевидению ритуал.
И вот здесь, опять. Дети выбегали за порог. Вот этот мальчонка — это наверняка Нимбо… Он был с Грего, когда тот встал против толпы. Но вот здесь — это типичный ребенок. Никто бы и не догадался, что пацаненок совсем еще недавно сыграл свою роль в той чудовищной ночи.
Мать целует всех по очереди. Она все еще красива, не смотря на столько родов. Такая обыкновенная, типичная, и все же — необычная, поскольку вышла замуж за их отца. Ей удалось увидеть нечто за его ужасным недостатком.
А вот и папочка… Он еще не идет на работу, так что может стоять на пороге, глядеть на всех, целовать, что-то там говорить. Спокойный, рассудительный, любящий… предсказуемый отец. Вот только, что же не вписывается в эту картинку? Отец — это Ольхадо. У него нет глаз. Только серебристые металлические шары; в одном — диафрагмы двух объективов, во втором — гнездо компьютерного разъема. Дети всего этого как бы и не замечали. Я же все еще не могу привыкнуть.
— Валентина, — сказал он, заметив женщину.
— Нам нужно поговорить, — перебила та его.
Мужчина провел ее в дом, представил ее жене, Жаклине: кожа такая черная, что чуть ли не синяя, смеющиеся глаза, великолепная широкая улыбка, столь радостная, что хотелось бы в ней утонуть. Жаклина подала лимонад, холодный будто лед, кувшин сразу же запотел на утренней жаре. Потом она тихонечко вышла.
— Можешь остаться, — предложила ей Валентина. — Это вовсе не личное.
Но та не хотела. У меня много дел, объяснила она и вышла.
— Я давно уже хотел с тобой встретиться, — заявил Ольхадо.
— Я никуда не уезжала.
— Ты была занята.
— Здесь у меня нет никаких занятий.
— Есть. Те же самые, что и у Эндрю.
— Ладно, в конце концов мы встретились. Я интересовалась тобой, Ольхадо. Или ты предпочитаешь свое настоящее имя, Лауро?
— В Милагре тебя зовут так, как называют другие. Когда-то я был Суле, от своего второго имени — Сулейман.
— Соломон мудрец.
— Но когда потерял глаза, стал Ольхадо. И уже на всю оставшуюся жизнь.
— Наблюдаемый.
— Да, слово «Ольхадо» может означать и это. Пассивный оборот от «olhar». Только в моем случае это означает — «мужик с глазами».
— И так тебя зовут.
— Жена обращается ко мне: Лауро, — ответил он. — Дети называют папой.
— А я?
— Мне все равно.
— В таком случае, Суле.
— Уж лучше, Лауро. «Суле» заставляет меня чувствовать так, будто мне снова шесть лет.
— И еще напоминает то время, когда ты видел.
Мужчина рассмеялся.
— Но я и сейчас вижу. Очень хорошо вижу.
— Так утверждает Эндрю. Потому-то я к тебе и пришла. Узнать, а что ты видишь.
— Ты желаешь, чтобы я воспроизвел для тебя какую-нибудь сцену? Нечто, произошедшее в прошлом? В компьютере есть все мои любимые воспоминания. Могу подключиться и показать тебе все, чего только пожелаешь. Например, есть у меня и первый приход Эндрю в этот дом. Имеется и парочка самых шикарных семейных скандалов. Или ты предпочитаешь общественные торжества? Инаугурационные речи всех бургомистров, начиная с того дня, как я получил эти глаза? Люди даже приходят ко мне по своим подобным делам: кто во что был одет, кто чего сказал. Мне частенько даже трудно переубедить их, что глаза мои записывают только изображение, никакого звука. Они же считают, что я — ходячий голографический магнитофон и обязан записывать абсолютно все, ради их развлечения.
— Я не хочу смотреть на то, что ты видал. Мне хочется знать, о чем ты думаешь.
— Ты и вправду желаешь этого?
— Да, желаю.
— Лично я собственных мнений не высказываю. Ни о чем, что тебя интересует. От всех семейных споров держусь подальше. Как всегда.
— И подальше от семейных предприятий. Единственный ребенок Новиньи, не занявшийся наукой.
— Наука дала всем столько счастья, что даже трудно представить, почему же это я ею не занялся.
— Вовсе и не трудно, — возразила Валентина. Она уже убедилась, что подобные ворчуны говорят совершенно откровенно, если их спровоцировать. И тут же она запустила небольшую шпильку: