Кто он был?
Шрифт:
— Микрофон находился в одном из домов на Карловском бульваре, — уточнил Аннес.
— О том, что ты в Таллине, узнала от сестры, а Вышгородский замок придумала сама. Что ты именно здесь.
— Какая из твоих сестер меня слышала?
— Старшая, Лийде. Она прибежала ко мне, стала просить, чтоб я тебя разыскала. Она беспокоится о муже, его мобилизовали в сорок первом. Ты что-нибудь о нем знаешь?
— Я вообще его не знаю.
— Его фамилия Силланд. Велло Силланд, фамилия переделана на эстонский лад. Раньше он был Зиленберг. Фридрих Зиленберг.
Аннес покачал головой:
— О Велло Силланде ничего не знаю. Не видел и не слышал. Но это не значит, что он не служит в нашем корпусе. Корпус большой, две дивизии, кроме того, артиллерийский полк, спецподразделения, запасной полк. В Таллин прибыло всего несколько батальонов. — Но тут же быстро добавил: — Сейчас
— Какого десанта?
— Мы называем десантом ударную группу, которая прорвала фронт и первая вступила в Таллин.
— Нет, здесь его нет. Я уже спрашивала капитана, который тебя знает. Ни в его роте, ни во всем батальоне нет человека по фамилии Силланд.
Аннес убедился, что Тийя осталась прежней Тийей, энергичной девушкой, которая со всем умеет справиться. И внешне она не изменилась, даже не казалась старше, хотя с их последней встречи прошло около четырех лет.
— Ты пришла ради Лийде?
Аннес рад был бы проглотить свои последние слова — сразу почувствовал допущенную бестактность.
Тийя ответила спокойно:
— Пришла ради Лийде, ради тебя и ради себя самой. — И сразу же спросила: — А что — не надо было приходить? Вам запрещено с нами общаться?
— О господи, Тийя, ты говоришь так, словно ты одной веры с теми, кто писал в газетах и трубил по радио, будто с приходом Красной Армии наступят страшные времена. Что людей будут вешать на телеграфных столбах, без суда, разумеется, а женщин сначала изнасилуют.
— Извини. Но почему ты так спросил?
На улице стало совсем темно. Аннес не видел уже глаз Тийи. Он смутился, чувствуя, что говорит совсем не то, что хотел.
— Да что мы здесь стоим, пойдем в замок, там лучше. У меня и моего товарища, славного человека, отдельная комната, целая квартира. Будь нашей гостьей. Потом отвезем тебя домой. На машине. Грузовой, правда, но все же на машине. Где ты живешь?
— Аннес, я правда пришла ради тебя, сильно хотелось тебя видеть, у меня осталось мало близких людей. Ради Лийде тоже, но не только ради нее, она могла бы и сама прийти, что с того, что теперь начали бояться мужчин. В гости меня не зови. Я должна сейчас же идти.
Аннесу пришлось еще раз подивиться детской непосредственности Тийи. Или это был продуманный расчет? Аннесу стало неловко, что он мог такое подумать.
— Тогда я провожу тебя, — решил он.
— Все не так просто. Когда тебя ждала, было… А теперь…
Тийя замолчала. Она, как видно, на миг потеряла свою обычную самоуверенность.
— Что теперь? — встревожился Аннес.
— Ладно, проводи.
Аннес не совсем понимал ее.
Оказалось, что Тийя живет не так уж далеко, в каком-нибудь километре от Вышгорода, на улице Фальгспарги, со двора. Для деревянного дома здесь были неожиданно высокие потолки и широкие окна, в таких домах жили люди среднего круга. В передней на вешалке висело много женской верхней одежды, Аннес не заметил ни одного мужского пальто. Он хотел повесить шинель в передней, но Тийя не позволила. Она проводила его в небольшую, тесно заставленную мебелью комнату. Вплотную прижатые один к другому, тут стояли платяной шкаф, комод с точеными ножками и резьбой, линялый диван, покрытый белой материей. Кресло с такой же обивкой и резной спинкой, круглый обеденный стол под вязаной скатертью, узенькая книжная этажерка, опять-таки с точеными ножками, и две высокие подставки для цветов с такими же ножками; на них стояли в горшках незнакомые Аннесу цветы с длинными, ниспадающими тонкими листьями. Диван, кресло, этажерка и цветочные подставки, очевидно, относились к одному гарнитуру. Не увидев здесь кровати, ни для взрослого, ни детской, Аннес подумал, что Тийя, наверное, пользуется какой-нибудь соседней комнатой. В прихожей было четыре двери, одна узенькая, по-видимому, в уборную. Судя по нагромождению мебели, здесь жило несколько семей, с щепетильной точностью разделивших помещения и мебель. Аннесу квартира напомнила жилье старых дев, принадлежащих к чуть более «изысканному» кругу. Он начал догадываться, что Тийя занимает комнату в общей квартире с другими жильцами.
Так оно и было. Тийя жила здесь всего второй месяц.
— Раньше мы жили на улице Сакала, недалеко от еврейской церкви и Рабочего театра, там было очень хорошо, это была квартира мужа.
— Ты замужем? — удивился Аннес.
— Не знаю, замужем я или нет, — равнодушно ответила Тийя.
Слишком равнодушно, подумал Аннес, пристально следя за Тийей.
— Вышла замуж в сорок втором году. За человека, которого ты не знаешь. Совсем из другой среды,
Аннес решил все узнать.
— Где твой… где твой муж?
— Не знаю, — ответила Тийя. — В самом деле не знаю. Может, уже добрался до Швеции, а может, на дне Балтийского моря. Он уехал с матерью на Хийумаа, откуда родом его отец, там у него родственники, которые должны были его переправить за море. Звал меня с собой, не из вежливости, не только для виду, чтоб свою совесть успокоить, а всерьез. Просил, угрожал, запугивал. Я не поехала. Зачем мне было бежать в Швецию, если я своего мужа не любила и тогда, когда мы поженились.
— Почему же ты вышла замуж?
Аннес не понимал Тийю.
— Тогда думала, что люблю. Не очень, но все-таки немножко. Одной жить было страшно, Аннес. С приходом немцев все перевернулось. Мануфактурный магазин, где я работала, подчинили какой-то немецкой фирме, торговать было нечем. Один заведующий стал ко мне приставать, прямо требовал, чтоб я с ним спала, противный, плешивый, к немцам подлизывался. Я не могла там оставаться. Работу вообще было трудно найти. И отец потерял работу, оказался для новых хозяев слишком старым и хворым. Он, конечно, был болен, хотя еще с царского времени работал на этом заводе. Не смог пережить, что его выбросили за ворота. Нового заработка не нашел, все его считали слишком старым и слабым, к тому же он только и умел, что точить и сверлить железо. В конце года мы похоронили его.
Мать не увольняли, она сама ушла, уже не могла выполнять все, что требовали, да на остмарки ничего и нельзя было купить в лавках. Мать уехала в деревню к своей сестре, там за еду делает все, что приходится делать на хуторе и что она еще в силах делать. Начала гнать самогон, помнишь, она когда-то пробовала тайком продавать водку. Попалась, ее арестовали, каким-то образом выпуталась, но совсем сдала. Она ведь по натуре не спекулянтка, ее тогда нужда заставила тайно торговать водкой — нужда и ее заветная мечта. Она всю жизнь мечтала иметь бакалейную лавку, маленькую лавчонку, где она была бы хозяйкой. Это была наивная мечта, она, верно, и сама это понимала, и все-таки носила ее в душе. Старшая сестра оплакивала мужа, верила тому, что писали в газетах и твердили по радио, — будто всех мобилизованных в Эстонии мужчин сослали в Сибирь, на каторгу и там они мрут как мухи от непосильного труда и голода. Средняя моя сестра Эрна, ты помнишь, она самая красивая из нас, начала гулять с одним баварцем, тыловиком-фельдфебелем, я терпеть не могла этого увальня и обжору. Потом я познакомилась с Магнусом, впрочем, нет, Магнуса я знала раньше. Магнуса знала со школьных лет, он учился в реальном, а я, как ты знаешь, в «конной гимназии». Вы, мальчишки, называли так нашу женскую школу, бегали за нами, а за спиной насмехались. Форменные шапки у нас были, конечно, ужасные… Баварец-фельдфебель, с которым гуляла Эрна, пробовал меня заманить в офицерскую столовую, в клуб или ресторан официанткой, я не захотела быть подстилкой немецкой. И тут появился Магнус. Он работал в банке, кажется, в земельном банке, ненавидел и немцев, и тех, кто бегом бежал к Мяэ, работать в самоуправлении. Русских тоже не терпел, себя считал патриотом и надеялся на англичан. Это я поняла позже, сначала мне было довольно и того, что он ненавидит нацистов. В этом году весной, нет, в начале лета его арестовали. Но месяца через два выпустили, друзья помогли, у него было много друзей, помогли и друзья отца. Вытащили его из когтей гестапо — так он говорил. Как только освободился, начал строить планы, как перебраться за море. Его отец жил в Швеции, уехал туда как раз перед переворотом сорокового года и не вернулся. Жил бы отец в Эстонии — Магнус на мне не женился бы, так мне кажется. Свекровь меня презирала, считала, что я низкого происхождения, за глаза так и называла меня — девчонкой с окраины. Я не интересовалась ни делами, ни планами Магнуса, ни людьми, которые начали к нему ходить. Он, наверно, был связан с какой-то группой, которая мечтала вернуть старый строй. «Допятсовскую демократию», как он признался как-то под хмельком. Тогда я сгоряча назвала его трусом, сказала, что он дорожит только своей жизнью. Я его возненавидела, он стал мне противен, как только я поняла: он доволен, что Рийна умерла.