Кто он был?

Куусберг Пауль Аугустович

— Не гневайтесь, сударыня, — сказал высокий, который сетовал, что лестница узкая и крутая. — Мы вам сочувствуем, но работа есть работа. Разве вы станете поддерживать сбоку, когда мы с мертвой пойдем вниз? Не станете. Да вы и не уместились бы между носилками и стенкой, наполовину худее вас девчонка и та бы не протолкнулась, лестница больно узкая.

— Послушайте, что вы себе позволяете! — подняла голос дама, которую явно задел намек на ее дородность.

Мужики не обратили на нее внимания, поставили носилки на пол и опустили на них мертвую. Они распрямили застывшую Айно, уложили вдоль туловища руки, было видно, что им с подобным делом управляться не впервой.

— Дайте одну простыню, мы впопыхах забыли свою, — обратился к управдому тот, что был выше и словоохотливее. Явно принимали ее за родственницу покойной.

В два-три шага я подскочил к шкафу, открыл дверцу, сразу нашел в бельевом ящике простыни и подал одну из них мужчине.

— А нет ли постарее?

— Вы переступаете уже всякую грань, — не стерпела управдом.

— Нет, любезная, я знаю, что говорю, простыню могут вам не вернуть.

— Уважайте, наконец, мертвую! — воскликнула она.

— Берите эту, — сказал я.

—

Ваше дело! — пожал плечами мужчина и старательно укрыл простыней мертвую Айно. Свои обязанности он во всяком случае кое-как не исполнял.

— Ты возьмешься сзади, я пойду впереди, — распорядился мужчина повыше и поразговорчивее.

Лестница в самом деле была крутой и узкой, да еще с поворотом. И отца выносили по этой лестнице. В гробу. Тогда никто не клял лестницу, все происходило тихо, хотя гроб тащить труднее, чем носилки. Будь лестница чуточку шире, чтобы встать с двух сторон, тогда все было бы проще. Но теснота лестничного прохода не позволяла этого, и мы понесли гроб вдвоем. Я держал гроб у головы, Рихи ухватился за другой конец гроба, ему пришлось спускаться задом. Боялись, чтобы кто-нибудь из нас, я или Рихи, не споткнулся, под ногами ничего нельзя было углядеть. Мы спускались на ощупь, Рихи пришлось труднее, пятиться назад всегда хуже, тем более по крутой винтовой лестнице, с громоздкой неудобной ношей. Мне тоже легко не было, тяжелый гроб тащил за собой, к счастью, Рихи удерживал, я ничего под ногами не видел, гроб скрывал ступеньки, видел только покрытую серым атласом крышку гроба и покрасневшее от натуги лицо Рихи. «Осторожно, осторожно», — беззвучно шептал мне Рихи, и мы шаг за шагом спускались ниже. Вдвоем, Рихи в ногах, я в головах гроба, мы снесли отца вниз. Все это, серая атласная материя на гробу и покрасневшее лицо Рихи, до сих пор отчетливо стоят у меня перед глазами. И жив еще страх в сознании, что гроб может грохнуться на лестницу. И чувство удовлетворения, что мы благополучно снесли его вниз.

Рихи появился на похоронах отца совершенно неожиданно. После войны мы с ним так и не встретились, я уже свыкся с мыслью, что он погиб где-то западнее Холма, на склоне какого-нибудь взгорка у деревни Рукаткино или Рекаткино, где, по разговорам, штрафной батальон ожесточенно штурмовал немцев. Правда, я по-прежнему говорил Тийе, что Рихи жив и в один прекрасный день объявится. И объявился. Если бы не похороны отца, которые вымели у меня все другое из головы, то я бы смотрел на Рихи как на чудо небесное, а тут протянул ему руку со столь само собой разумеющимся видом, словно мы лишь вчера или позавчера расстались. Да и Рихи вел себя так, будто в нашей жизни за это время ничего особого не случилось. Не был ни насторожен, ни холоден, как в начале нашей встречи на войне, оставался таким, каким я помнил его в довоенные годы. Немного насмешливый, но совершенно свойский, мужик что надо. Рихи не чувствовал себя на похоронах чужим, хотя, кроме Айно, ее мужа и еще Тийи, вряд ли он с кем встречался. Получилось как-то само собой, что он оказался одним из тех, кто взялся выносить гроб. Меня в помощники ему пускать не хотели, дескать, сын покойного обязан идти за гробом, а не тащить его, но я не отступился от своего. Не мог иначе, я считал, что мой сыновний долг поступить, как я и поступил, что бы там ни диктовали похоронные обычаи. Будь лестница пошире, чтобы можно было нести гроб вчетвером, тогда бы я не напрашивался. Но тут не мог. Среди присутствующих мужиков я был самый молодой и крепкий, с какой стати мне стоять в стороне. До сих пор уверен, что отец бы меня понял. И не только понял, но и желал бы, чтобы именно я нес его по лестнице, человек в гробу уже не помощник тебе. Осторожно спускаясь но лестнице, я был доволен, что гроб впереди держит Рихи, убежден был, что отец обрадовался бы тому, он знал Рихи, знал его братьев и отца, которого в декабре двадцать четвертого года расстреляли без суда [7] , семью Хуртов отец почитал. Айно тоже тотчас узнала Рихи, и она приняла естественно его появление, если и удивилась, то изумления своего не выдала. Одна лишь Тийя опешила, хотя она больше, чем кто другой, ждала Рихи. После того как отец был похоронен под соснами на Лесном кладбище, я сказал Рихи, что он появился удивительно вовремя, что он был самым подходящим человеком, чтобы нести гроб. Рихи ответил, что-тогда хорошо, если он пришел вовремя, на самом деле ему следовало явиться раньше, когда мой отец был еще жив. Мне запомнились его слова, которые Рихи сказал о моем отце: «Твой старик делал то, что подсказывало ему сердце. Перед сильными мира сего не угодничал и товарищей своих не предавал и не мытарил. Такие люди ни раньше, ни теперь под ногами не валялись». У меня осталось впечатление, что душу Рихи грызло ожесточение. На похоронах с ним поговорить особо не пришлось, Тийя взяла его под свою опеку. Не в день похорон, а только после выяснилось, что же произошло с Рихи. Мне пришлось насесть на него, чтобы он хоть немного рассказал о себе. Если не все, то хоть что-то я узнал. В штрафном батальоне Рихи повезло, его, правда, ранило, осколки мины или снаряда пропороли ему бедро, к счастью, кость осталась незадетой. После выздоровления он попал на Украинский фронт, принимал участие в форсировании Днепра и был снова ранен, на этот раз совсем легко, пуля задела плечо; пустяковое ранение, и он остался в строю. Однако под Житомиром счастье покинуло его. Немцы наваливались там мощными силами, слали в бой все новые танковые соединения, хотели отбросить их за Днепр. Он угодил под залп шестиствольного миномета, и его сильно контузило. Осколок мины наполовину снял скальп, из-за этой раны и обильного кровотечения он бы еще в плен не попал, но гитлеровцам удалось опять оккупировать Житомир. Рихи был без сознания, и на несколько дней лишился речи, оставался полуслепым, через каждый час его рвало, и он не мог подняться на ноги. Спасибо белорусу и казаху, пулеметчикам, которые прикрывали отступление их батальона и оказались отрезанными от своих, благодаря им он и живет сейчас. Они перевязали ему голову и тащили на себе, не дали околеть на обочине. Почему фрицы не пристрелили его на месте, объяснить он ничем не может. То, что он остался в живых

или живым его оставили, — это ему потом ставили в упрек. Беспочвенные обвинения сопровождали его годами. В концлагере Рихи и белоруса пытались вербовать во власовскую армию, казаха озверевший пьяный надзиратель застрелил, их улещивали, устрашали и били, перегоняли из лагеря в лагерь. Белорус, участливый Алесь, его спаситель, все больше слабел, и хотя он отдавал Алесю половину своей порции, тот все же не выдержал голода и лишений. В концлагере в Флоссенбурге его причислили к политическим заключенным, одели в полосатую куртку с красным треугольником — знаком политзаключенного — на груди, объявили одним из подстрекателей заключенных, опасным, приговоренным к уничтожению человеком. Но заключенные опередили эсэсовцев. По дороге в новый концлагерь, куда их в конце апреля сорок пятого года перегоняли пешей колонной — с ликвидацией Флоссенбургского лагеря у фашистов была горячка, — они обезоружили охранников, самых жестоких из них вздернули на сук и так избежали гибели. С возвращением на родину тоже было достаточно хлопот, их агитировали остаться на Западе, особенно обрабатывали американцы, кое-кто и остался там, одни из боязни, что дома их ждет строгое наказание, другие бог весть по каким соображениям, но большинство советских людей вернулись. Конечно, каждого цветами не встречали, известное дело, кое-кого мытарили и даже изолировали. Все это мне пришлось из Рихи чуть ли не клещами вытаскивать, а кое о чем он до сих пор умалчивает, не хочет говорить о том, что бросает тень на идеалы его молодости. На похоронах он сказал мне лишь то, что вернулся в Таллин всего несколько недель назад, но задержится тут или нет, он еще не решил. Я был убежден, что Рихи останется, хотя бы из-за Тийи, но выяснилось, что он не стал с ней жить. Тийя думает, что Рихи не простил ее за то, что она выходила замуж и что из-за нее во время бомбежки погибла их дочь. Может, она и права, Рихи остался максималистом. Женщины у него потом были, но официально он себя ни с одной не связал.

7

В декабре 1924 года произошло восстание таллинского пролетариата, которое было жестоко подавлено буржуазией.

Да, я знал, что нести мертвую Айно по этой узкой, кривой, крутой винтовой лестнице не так-то просто. В гробу ли, на носилках ли. Разговор санитаров меня не трогал, в их словах я чувствовал не треп, не черный юмор, а озабоченность, как им справиться с этим делом. Справились они с ним хорошо. Высокий впереди удерживал носилки на вытянутых руках, шедший сзади держал их у самых ступенек. Безжизненное тело Айно лежало неподвижно, ни на дюйм не сдвинулось, санитары удерживали носилки в горизонтальном положении, насколько вообще позволяла крутая лестница. Сила и профессиональная сноровка у них имелись, неумелые слабаки оказались бы в затруднении. Я был благодарен мужикам, которые действовали вовсе не беспомощно и беспечно. И ступал за ними, шаг в шаг.

С верхней ступени заваленного снегом крыльца я смотрел, как они установили носилки в машине и, не теряя времени, уехали.

За машиной помчался Рекс.

Я не заметил, когда он выбрался на улицу, не отрывая глаз смотрел на сестру. Увидел Рекса, лишь когда он выбежал за железные ворота. Я, правда, поспешил к воротам, но машина была уже далеко, собака неслась следом. Понял, что звать и свистеть ей бесполезно, и вернулся назад.

В дверях столкнулся с взволнованным управдомом.

— Видели? — воскликнула она, запахивая полы каракулевой шубы. — Видели?

Я кивнул.

— Какая преданная собака! Что с ней теперь будет?

— Вернется, — решил я, словно бы зная повадки Рекса. Знал я только то, что, несмотря на свой рост, Рекс на улице становился боязливым. И то, что он был предан моей сестре.

— Собака может заблудиться в городе, ее могут изловить. Трогательно! Ужасно! Такая верная, так оберегала свою хозяйку. Вы сказали, королевский пудель? Что-то королевское в нем действительно есть. Хотя бы рост. И эта безотчетная преданность хозяйке. Я всегда говорила, что собака вернее и преданнее любого человека.

Я не отозвался и стал подниматься по лестнице. Управдом засеменила следом. Несмотря на дородность, походка у нее была легкая.

Милиционер дожидался меня.

— Теперь еще небольшие формальности, — сказал он мне. — Паспорт сестры сдайте в отделение, а если она была партийной, то отнесите в райком и партбилет. Еще раз — примите мое сочувствие.

— Я вам очень благодарен.

Пожал его протянутую руку.

Милиционер ушел. Он оказался сердечным человеком. Казенной душой он не был.

— И мне надо идти, — сказала управдом, которая смотрела в стекла книжного шкафа и поправляла прическу и отвороты шубы. — У вас сегодня трудный день. Сперва сестра, теперь собака. Вы собираетесь взять ее себе, если она все же вернется?

Поведение управдома начало раздражать. Буркнул:

— Наверное, нет.

— Отдадите какому-нибудь другу? Или знакомому?

— Что предпринять, я еще не успел подумать.

— Если она вернется и вы не захотите взять ее себе и не будете знать, что с ней делать, то я могу вам помочь. Нельзя же оставлять бедное животное на произвол судьбы. Ваше сердце не позволит этого. Я читала ваши статьи, я знаю о вас больше, чем вы можете себе представить. Мы хорошо обходились с вашей сестрой, она была такой скромной и нетребовательной. В память о ней и ради вас я всегда готова помочь вам. Разумеется, в пределах возможного, того, что у меня есть.

И на это я ничего не ответил.

— Вы найдете меня в домоуправлении, — продолжала невозмутимо расфуфыренная дама. — Не беспокойтесь, уж я присмотрю этому королевскому пуделю хорошего хозяина. Может, возьму себе. Я страшно люблю животных. Особенно собак. У нас был фокстерьер, прекрасной породы, со всеми документами, жесткошерстный, не гладкий, гладкошерстные есть у многих. Мы выщипывали у него шерсть и укладывали ее, все изумлялись ему. Когда мы с мужем разошлись, он взял собаку себе, отплатил мне за то, что я потребовала развода. Суд оставил собаку мужу, в его пользу свидетельствовали деятели из охотничьего общества. С собакой обращаться я умею, питаю к ним слабость. У меня любимцу вашей сестры было бы хорошо, я бы берегла и растила его, как своего кровного ребенка. Как там его звали?