Кто он был?
Шрифт:
Айно жила недалеко, примерно в километре от нас, через четверть часа мы были на месте. Я искал глазами Рекса, и Эллен тоже смотрела вокруг. Собаки мы не видели.
— Странно, как здесь все стало чужим, — сказала Эллен, когда мы вошли в комнату Айно.
Лишний раз я вынужден был отметить, что моя жена воспринимает некоторые события и ситуации так же, как я.
— Ты видишь многое моими глазами, — растроганно сказал я. Хотел было добавить, что квартиру делает родной и близкой не обстановка, не мебель и вещи, а люди, которые там живут; но оставил несказанным, не время было для пустопорожних размышлений.
Эллен стала прибирать. Прежде всего собрала одежду Айно и заправила кровать, потом подмела
И опять мне показалось, что во дворе бродит похожая на Рекса собака, я поспешил на улицу и действительно увидел собаку, но это был не пудель, а обычная дворняжка. На всякий случай все же посвистел и позвал: «Рекс, Рексик!» Собачонка, задравшая ножку возле фонарного столба, повернула в мою сторону голову, но ближе не подошла. Рекс явно не появлялся. Я пошел назад в дом.
— Рекс давно бы уже должен вернуться, — сказал я, обращаясь к прибиравшей комнату Эллен, — кто знает, явится ли вообще.
— Рекс — собака комнатная, во двор выходил лишь по нужде. Одного его Айно и не выпускала, всегда шел на поводке. Он мог и впрямь заблудиться, — предположила Эллен и спросила: — Что с ним делать, если он наконец придет?
— Управдом обещала взять себе, если не подыщем Рексу нового хозяина.
— Вряд ли Айно хотела, чтобы он попал к чужим.
— Может, ты и права, — согласился я. — Ради Айно мы могли бы взять его к себе, хотя это и будет хлопотно.
— Подстригли бы его под небольшого льва, тогда было бы легче ухаживать.
— Это раньше пуделей подстригали под львов. Такого я уже давно нигде не видел.
— Возможно, теперь существует более современная стрижка, — сказала Эллен и протянула мне сумочку, которую нашла в шкафу. — Почему Айно держала ее в платяном шкафу?
Это была старая, из толстой кожи, украшенная резным узором сумочка, художественная ручная работа, говорили в свое время о таких вещах. Подарок Кристьяна. Как и все ее вещи и предметы первой необходимости, сумочка была изрядно потертой. После смерти Кристьяна Айно ничего из одежды не купила, кроме одного платья и вязаной кофты, форсить не любила. Даже варежки носила те же, что пять-шесть лет назад. За модой не гонялась, у нее на это не было лишних денег. Айно стала на всем экономить, исключая литературу, она по-прежнему покупала новинки как художественной, так и научной литературы, выписывала журналы «Лооминг» и «Кээль я Кирьяндус».
Ни паспорта, ни партбилета в сумочке я не обнаружил.
Взялся за письменный стол. Решил завтра же отнести документы, в таких вещах я точен, даже педантичен. Еще утром я заметил на письменном столе толстую папку и предположил, что это завершенная или оставшаяся на половине работа Айно, какой-нибудь перевод. К слову сказать, с переводами в последние годы Айно не спешила, уже не могла сосредоточиться, постоянные головные боли, которые она скрывала от меня, лишали ее работоспособности. Об этом я узнал позднее от тетушки Лизы, которой Айно жаловалась на свои недуги. Почему Айно не делилась со мной своими горестями, почему скрывала от меня свои беды? Не хотела расстраивать, боялась, что я стану слишком о ней заботиться? Этого я уже не узнаю.
А может, какая-то другая рукопись, которую дали Айно на ознакомление, чтобы знать ее мнение? Иногда ей приносили рукописи на отзыв, сам видел их. Мягипалу, например, каждое свое новое исследование давал читать ей. Этот кандидат исторических наук, посвятивший себя истории рабочего движения, знал, что Айно была знакома со многими предвоенными деятелями профсоюзного движения, в глазах Мягипалу ее осведомленность имела вес. Утром у меня даже мелькнула мысль, уж не занялась ли Айно воспоминаниями. По заказу института она лет пять тому назад написала о деятельности Рабочего
Открыл папку. И не ошибся, это действительно была рукопись. Но принадлежала она не Айно и не такому опытному автору, как Мягипалу, а абсолютно начинающему, который раньше едва ли занимался литературной работой. Уже первый взгляд подтверждал это, хотя рукопись и была перепечатана или же сразу печаталась на машинке, но сделано это было рукой неумелой: литеры прыгали, на клавиши нажимали с разной силой, буквы забивались, расстояния между словами были неровные, и даже строчки печатались с разными интервалами. Так печатает человек, который впервые сел за пишущую машинку. Заглянул на последние страницы, дальше напечатанное выглядело более однородным. Пальцы нажимали на клавиши уже увереннее, видимо, автор овладел в какой-то степени искусством машинописи. Это не было работой Айно, сестра печатала хорошо, она обучалась этому в школе, могла печатать вслепую.
В рукописи не было титульного листа с именем автора. То ли автор был излишне скромным или не имел опыта оформления рукописи. Я листал ее и поражался: в ней рассказывалось о жизни и деятельности Артура Вольвета. Страницы пестрели от карандашных пометок, я узнавал почерк сестры. Так же как стиль перепечатки, большое количество исправлений и их характер подтверждали, что автор не является профессиональным литератором. Стало ясно и другое — то, что автор знает эпоху и события, которые он описывает. Артур Вольвет не мог быть для него чужим человеком. Чем дольше я читал, тем больше меня захватывало прочитанное. Решил взять рукопись с собой и этим же вечером прочесть. Двести восемнадцать страниц не займут всей ночи, читаю я быстро. Привлекательность моей профессии и ее беда состоят в том, что мне приходится читать во много раз больше рукописей, чем может вместить журнал. Мне показалось, что это была своеобразная и содержательная вещь, от которой нельзя отмахнуться.
И хотя в рукописи не было ни одного упоминания об авторе, я уже не сомневался, кто это. Я узнал пару характерных для Рихи высказываний.
Вдруг Эллен крикнула:
— Рекс во дворе!
Выглянул в окошко, жена не ошиблась. Кинулся вниз по лестнице и распахнул дверь.
— Рекс, Рек-сик, входи.
Я опять позвал так, как это делала Айно.
Пудель вроде бы не признал голоса, но затем почувствовал мой запах и знакомые запахи подъезда и побрел по лестнице вверх. Двигался Рекс совсем по-другому, не так, как я это привык видеть, он не помчался прыжками, а с трудом передвигал ноги, тяжело дыша при каждом шаге, словно старый уставший человек. Дверь в прихожую оставалась открытой, и Рекс, опустив голову, вошел в переднюю и оттуда уже в комнату, по-прежнему волоча ноги. Мы оба, Эллен и я, смотрели, как он обнюхал все углы в комнате, долго обнюхивал Эллен, но не залаял на нее, что делал всегда. Обнюхав комнату, Рекс пошел на кухню и там обследовал все углы; потом вернулся в прихожую и улегся на свое место.
Это не был прежний Рекс, с ним что-то случилось.
— Таким вялым и беспомощным он никогда не был, — сказала Эллен.
— Поправится. Кто знает, сколько дней он находился без еды и где сейчас бродил.
Я никогда не держал собаки и ничего не знал об их повадках, но все же понял, что с Рексом дела плохи. То, что собака не обратила на нас ни малейшего внимания и с трудом передвигалась, говорило о большем, чем просто усталость и голод. Три-четыре или даже пять-шесть голодных дней и семь-восемь часов скитания по городу не могли настолько извести собаку, чтобы она совершенно иначе стала относиться к прежней обстановке и едва держалась на ногах.