Кто он был?
Шрифт:
Аннес взял платок, который Тийя держала в руке, нежно привлек Тийю к себе и стал утирать ей слезы, как ребенку.
— Ты хороший, — прошептала Тийя. — Ты и сам не знаешь, какой ты иногда хороший.
Тийя потянулась к Аннесу и поцеловала его в щеку. Теперь пришел черед Аннесу смутиться. Он хотел бы крепче прижать к себе Тийю, но не решился.
Тийя сама обняла его.
Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, как много лет назад, еще детьми, если в ту минуту не ссорились, а рассказывали один другому интересные истории, играли, чему-то радовались, чего-то боялись. Они сидели, двое детей человеческих, которые понимают друг друга, желают друг другу добра, нужны друг другу. Так сидели они долго. Аннес старался убедить Тийю, что все плохое, что принесла с собой война, осталось позади, и теперь, когда настают более светлые времена, она не должна падать духом, должна оставаться прежней Тийей, своевольной и стойкой. Аннес говорил то, что думал, говорил не только, чтобы утешить Тийю, — он всей душой желал, чтобы подружка его детских игр, его первая юношеская любовь и первая сердечная боль, чтобы она чувствовала то, что чувствует он, и в этом сознании, в этом чувстве нашла бы силу преодолеть свою беду и жить, не склонив головы.
Когда Аннес около полуночи вернулся в замок, капитан Кумаль еще не ложился. Он перелистывал и читал немецкие книжки, которыми была забита полка в соседней комнате.
Перевод М. Кулишовой.
ПОСЛЕ СНЕГОПАДА
Мы подставили к стене лестницу, она доставала как раз до окна с открытой форточкой. Когда милиционер полез вверх, в доме залаяла собака. Лестница была немного перекошена, стукалась боковинами о стену, это, видимо, и встревожило собаку. Милиционер перестал взбираться, прислушался, глянул на меня и спросил:
— У вашей сестры есть собака?
Я ответил, что есть. Сестра держала пуделя, совершенно обросшее существо, мне такая образина была не по душе. На месте не сидел, вертелся под ногами, старался облапить, слишком шумно лаял, не слушался. Признаюсь, я немного побаиваюсь собак, их лай раздражает, сестра по этому поводу смеется надо мной. Но сейчас донесшийся сверху лай меня обрадовал, я принял его за голос жизни, мне показалось, что Рекс подает хозяйке знак: под окном кухни происходит странное, значит, с Айно — сестру мою зовут Айно — ничего страшного не произошло, ее просто спозаранку не было дома. Однако мелькнувшая радостная мысль тут же погасла, я вспомнил, что на заснеженном крыльце никаких следов не было, ни собачьих, ни человеческих. И я успокоил себя тем, что, видимо, сестра заболела, ей трудно встать с постели, Рекс же занят перед хозяйкой своей обычной собачьей службой.
Мы были тут, позади дома, под кухонным окном, вчетвером. Переставший взбираться милиционер, управдом, техник-смотритель и я, Ханнес Коппель. Сестра и кое-кто из друзей детства, которых осталось немного — одни погибли на войне, других бог весть куда занесло, — зовут меня до сих пор Аннесом, хотя за плечами уже остался первый серьезный юбилей. Я редактор журнала и сам иногда занимаюсь публицистикой, пишу статьи, эссе, бытовые зарисовки, раздумья. Даже сочинил пьесу, которая на сцене успеха, правда, не имела. Я всех и созвал сюда. Сходил в милицию и сказал дежурному, что с моей сестрой, живущей одиноко Айно Хейнсалу, явно что-то случилось. Сестра не открывает дверь, не реагирует на звонок и на снежки, которые я бросал в окно. И раньше бывало, что она не слышала звонка, сигнал его в прихожей слабый, напоминал скорее хриплое дребезжание, чем резкую трель, — звонок был старым, еще довоенным. Наверное, таким же старым, как сам дом, который построен в конце двадцатых или в начале тридцатых годов. Если в комнате играло радио или был включен телевизор, то дребезжание звонка могло остаться неуслышанным, однако на брошенный в окошко камешек или снежок сестра всегда обращала внимание. Айно уже давно обещала приобрести новый звонок, но до сих пор этого не сделала. В последнее время она, казалось, сникла, все ее начинания оставались на половине. А может, махнула рукой на обиходные вещи. При жизни мужа сестра была весьма деятельной, но теперь многое забрасывала. Думаю, что это шло от ее ухудшающегося здоровья. В сорок шестом году — тогда Айно работала в укоме — она пережила автокатастрофу, бандиты свалили поперек шоссе толстую сосну, в темноте и тумане шофер увидел дерево в последнее мгновение и резко свернул с дороги, правые колеса угодили в кювет, машина наклонилась, сестра вывалилась, «виллис» крепко помял ее, после этого здоровье сестры стало сдавать. С каждым годом все больше, пока не вынуждена была оставить свою полюбившуюся работу. Врачи давно советовали ей уменьшить свою рабочую нагрузку, но Айно их не слушалась. В последнее время она словно бы избегала врачей, даже лекарств по предписанию не принимала, какой была, такой и осталась. Жизнь ее не баловала и жернова времени не щадили, о себе она не заботилась. За других постоять умела, только не за себя. В милиции всего этого я не говорил, сказал лишь, что сестра не открывает дверь и почти неделю не выходила на улицу. На ступеньках крыльца не было ни одного следа, снег, выпавший шесть дней тому назад, оставался нетронутым. Обычно Айно каждый день выходила с собакой на улицу, собаки ведь нуждаются в прогуливании. У меня спросили, живет ли гражданка Айно Хейнсалу одна, и хотя я еще вначале объяснил, что моя сестра одинокая, я повторил это снова. И еще спросили: является ли эта старая женщина, подразумевалась, конечно, моя сестра, больным человеком? На что я ответил, что Айно Хейнсалу нестарая, ей нет еще и шестидесяти, всего пятьдесят семь, и она не лежачая больная, хотя и похвалиться здоровьем не может. Теперь, когда я стоял под кухонным окном сестры и удерживал лестницу, чтобы не сдвинулась, я понял, что болезнь у Айно гораздо серьезнее, чем я думал. Куда серьезнее. Сестра не любила говорить о своих бедах, жаловаться было не в ее привычке, она даже от меня скрывала серьезность своего положения. Лишь однажды, как бы между прочим, сказала, что порой у нее возникает ощущение, будто сердце вот-вот остановится. Тогда я спросил у нее, чувствует ли она также в области сердца резкие боли, такие, которые отдаются в левую руку и в плечо; один мой друг, переживший инфаркт журналист, говорил мне, что его мучили и до сих пор мучают такие приступы, но сестра отрицательно повела головой. И я с уверенностью ученого кардиолога заверил, что до самого худшего ей еще далеко. Теперь я предчувствовал нечто совсем другое. Опасался, что у Айно мог случиться острый сердечный приступ, такой, который окончился самым страшным. Иначе она, услышав шлепок снежка, подошла бы к окну, — перед тем как пойти в милицию, я побывал у дома Айно и бросал в окошки снегом. Или хоть сейчас пришла бы на кухню посмотреть, что там происходит под окном, ведь лестница с грохотом ударилась о стену.
Милиционер стал спускаться.
— Однажды в такой же примерно ситуации в меня вцепился пес, — сказал он, неловко улыбаясь. — Не хотелось бы, чтобы второй раз покусали.
Я его понимал. И мне бы не хотелось лезть через окно в чужую квартиру, где лает собака. У Рекса был рык овчарки.
Я не знал человека, которого послали со мной из отделения. Не знал и того, кем он там служит. Когда я обратился к дежурному, этот молодой человек в гражданском сидел рядом и разговаривал с ним. При этом он сладко зевал, и я подумал, что, видимо, он тоже милиционер, ночью дежурил и не сомкнул глаз. Дежурный, лейтенант милиции, звездочки и полоски на погонах я хорошо различаю, сам на войне носил погоны, сказал своему
Молодой человек оказался исполнительным. Получив задание, решил, что прежде всего надо зайти в домоуправление, взять с собой какого-нибудь мастера, который бы смог открыть замок, если это понадобится. Я сказал, что замок открыть, конечно, можно, но это ничего не даст, кроме замка изнутри есть еще большущий запор, который снаружи не откроешь. Какой запор, этого я объяснять не стал. Настоящего запора, такого, который бы прилаживался к двери и к косяку, не было. Запором служил деревянный брус, на ночь сестра клала его на пол между дверью и противоположной стенкой, и это не давало открыть вторую дверь, она открывалась в комнату. Сестра жила одна в довольно большом доме, который ночью оставался совершенно безлюдным. Соседними помещениями пользовалось весьма представительное учреждение, в котором трудились до шести вечера, иногда и позже, если принимали гостей. Порой два-три сотрудника оставались после работы попить кофе, случалось и такое, что кое-кто приводил свою голубушку, но до утра никто не оставался, даже те, с повадками повес, деловые люди, которые тайком использовали хорошо обставленные помещения для свиданий. В квартиру сестры вел низенький вход, когда-то этот красивый особняк принадлежал богатому промышленнику, проживавшему в комнатах, которые сейчас занимало учреждение. Разгороженная посередке сервантом комната сестры над гаражом, кухня и узкая прихожая составляли отдельную квартиру, которая в прошлом явно служила жильем шоферу или дворнику, кому это в точности ведомо. Когда был еще в живых сестрин муж, они доверялись замку, после смерти мужа Айно обзавелась против ворья деревянным брусом. Я испытал его надежность и могу сказать, что он запирает дверь прочнее любого замка или накладки.
— Нам не обойтись без домоуправления, — остался верен себе милиционер. — И свидетели могут понадобиться.
Когда он это сказал, у меня мелькнуло, что милиционер — по-другому я величать его не мог — предполагает возможность преступления. Я в это не верю. Если бы кто-нибудь и впрямь проник в дом через кухонное окно, то уж на улицу бы вышел по-человечески, а дверь оставалась запертой и следов на засыпанных снегом ступеньках не было. И в саду других следов, кроме моих, не видно, я бросал снежками и в заднее окно комнаты, и в кухонное. И еще: если бы кто действительно попытался забраться в дом через кухню со стороны сада, то собака спугнула бы преступника. Я уже говорил, что у Рекса грубый рык волкодава. Да и ростом он ненамного отстает от волкодава или немецкой овчарки; как сказал бы ученый кинолог, Рекс яркий представитель своей породы. Королевский пудель, как утверждает сестра.
Когда мы пришли в домоуправление, там среди конторских сотрудниц оказался и слесарь, я определил это по гаечному ключу, который он перекатывал в руках, болтая с женщинами. Молодой милиционер вел себя здесь весьма уверенно, никто не пытался возражать, когда он сказал, что ему понадобится мастер. Казалось, что сотрудницы знали его. С нами пошла и управдомша, большеглазая, средних лет упитанная дама, именно дама, ибо она ничем не напоминала пребывавшую в постоянной запарке правительницу, которая махнула рукой на свою внешность. Уже с первого взгляда обнаруживалось, что женщина эта не переставала заботиться о себе, о чем говорили свежая прическа, ухоженное лицо, подкрашенные брови и подведенные веки, покрытые лиловым лаком ногти, серьги и кольца, а также плотно облегающая полные бедра юбка без единой морщинки, цветастая кофточка и каракулевая шубка. Такого рода женщины отчаянно борются со своими годами и не желают им поддаваться. То ли она посчитала своим долгом сопровождать нас или ее подгоняло любопытство, понять было трудно.
Слесарь с редко встречающимся именем Тимотеус, так его звали женщины, заверил, что в дом попасть — раз плюнуть, если форточка открыта, нужна только лестница, а он знает, где взять ее. Он вообще показался мне радушным и деловым человеком. Возможно, успел уже подкрепиться стаканчиком вина или бокалом пива, от него вроде бы чуточку попахивало. И вот мы теперь стояли втроем у задней стороны дома возле лестницы, с которой спустился милиционер. Сперва мы сходили к находившейся рядом с гаражом наружной двери, и все убедились, что я говорил правду: на крыльце не было ни одного следа. И следов тетушки Лизы тоже. О тетушке Лизе я в милиции не сказал. Это она принесла мне весть о том, что с Айно неладно. Тетушка Лиза, приезжавшая иногда из Лиллекюла в центр города в гости к Айно, кровной родственницей нам не доводилась, хотя по годам вполне подходила. Просто была старой хорошей знакомой, которая близко общалась с Айно. Когда-то еще до войны мы жили с ней в одном доме, дочь тетушки Лизы была всего на несколько лет моложе нас. Сестра прекрасно ладила с тетушкой Лизой, разговорчивой старухой, которую она всегда терпеливо выслушивала. Видимо, Айно являла тетушке Лизе частичку ее молодости, напоминала ушедшие времена, наверное, и тетушка Лиза вызывала в памяти Айно ее собственное детство и ту жизнь, которая осталась позади. Жизнь эта у нас и тетушки Лизы была скудной, в пригородных наемных хибарах не проживал богатый люд, но тогда все были молодыми — мы с Айно протирали школьные скамьи, а тетушка Лиза пребывала в своих лучших летах и была жизнерадостной и словоохотливой женщиной. Жизнь способна совершать неожиданные повороты, может круто изменить человеческую судьбу, но молодые годы и по прошествии времени все равно светят по-особому. Даже воспоминания о невзгодах могут согреть душу. В пятидесятые годы Айно пыталась помочь мужу тетушки Лизы оформить пенсию, к сожалению, это ей не удалось, хотя она и потратила много времени и сил. Заведующая отделом социального обеспечения, ограниченная самонадеянная бюрократка, которых и сегодня еще хватает, никак не могла взять в толк, что в буржуазное время строительные рабочие постоянно меняли хозяев, потому что, если на стройке кончалась работа для каменщиков, плотников или маляров, им приходилось искать себе другое место. В городе всего одна или две фирмы гарантировали занятость своим рабочим круглый год. Да и те предпочитали не иметь постоянных рабочих, а при закладке каждого нового здания объявляли о наличии рабочих мест, чтобы держать на возможно более низком уровне сдельную оплату. Муж тетушки Лизы не смог документально подтвердить, у каких предпринимателей и домовладельцев он из месяца в месяц работал, оставались перерывы, и холодные чиновничьи души отклонили просьбу о назначении пенсии: не хватало трудового стажа, к тому же подозревали, не был ли он сам мелким предпринимателем. Муж тетушки Лизы работал плотником и давно умер.
Милиционер сошел с лестницы, и я уже хотел было сам взобраться, но меня удержали.
— Вам нельзя, — блеснув по-девичьи глазками, сказала управдом, и даже ухватилась за рукав.
— Да, вам не стоит, — решил также милиционер, ему, казалось, все еще было неловко, что он слез с половины лестницы.
— Собака меня знает, — пытался я настоять на своем.
— А какая это собака? — с жаром спросила дама.
— Пудель. Большущий пудель. Королевский.
— Королевский пудель? Впервые слышу, — сказал милиционер.