Кто он был?
Шрифт:
— Рекс, — ответил я через силу. Мне хотелось побыть одному, болтовня управдома утомляла. И раздражала. Я сдерживался, боялся, что скажу что-нибудь неприличное.
— Рекс? Звучит солидно. Это, видимо, что-нибудь означает?
— «Рекс» в переводе с латыни «король».
— Верно, верно, это так, теперь и мне вспоминается. Жаль, что у нас в средних школах не учат больше латинскому. Так что за Рекса не беспокойтесь.
Она ждала моего слова, но так как я предпочел молчать, то протянула мне руку:
— Я разделяю вашу скорбь, я вас так хорошо понимаю. Какой тяжелый, какой печальный день. Теперь и мне нужно спешить, служебные дела ждут. Сообщите, когда похороны, мы с вашей сестрой были подругами. Она обычно рассказывала о своей собаке, своем Рексике… Между прочим, когда вы будете искать паспорт и партбилет, то поимейте в виду также документы на собаку. Всего вам доброго.
Я пожал протянутую руку, пухлую и мягкую, и проводил управдома на улицу.
Вернулся в комнату и остановился перед креслом, в котором умерла Айно. Перед глазами стояло темное пятно в уголке ее рта и тянувшаяся к подбородку полоска. Что же это было, возник снова вопрос. Кровь? Нет, вероятно, нет, кровь светлее, даже запекшаяся кровь. Вдруг я понял, что Айно могла умереть несколько дней назад, может, скончалась еще во время того большого снегопада? Мысли
Вдруг я ощутил посторонний запах, это был какой-то смрад, кокетничавшая дама была права. Теперь я уже не сомневался в том, что Айно скончалась три-четыре дня тому назад, возможно, и впрямь во время снегопада. Другие это сразу поняли. Милиционер, во всяком случае. Поэтому он и не советовал вытирать у Айно уголок рта.
Я открыл окно. В комнату ворвался холодный зимний воздух. Сделал несколько бесцельных шагов. Собственно, места для хождения тут не было, комната была забита мебелью. Раньше Айно пользовалась двумя комнатами, другую после смерти мужа у нее отобрали, а дверной пролет замуровали. Пришлось в одну комнату вместить всю мебель. Прохода уже не оставалось. Рекс прыгал через стулья. Мне следовало чаще навещать сестру. Тогда бы я, наверное, увидел, что дела у сестры куда хуже, чем я предполагал.
Теперь, когда Айно не стало, мне вдруг все показалось чужим. Я словно бы находился в незнакомой квартире, где очутился неожиданно. Хотя мебель была та же, что и при Айно, — прежняя широкая семейная кровать, тот же диван и бельевой шкаф, те же полки и кресла. И был тот же письменный стол, который не вязался с остальной мебелью. Остальная мебель — дубовая, с ореховой окантовкой — была изготовлена в конце тридцатых годов, письменный же стол — послевоенная работа. Этот обычный канцелярский стол я покупал сам, когда после войны поселился у сестры. Тогда еще жив был отец. Тесно было, но мы хорошо ладили, друг дружку не грызли, нервы не трепали. И до войны у нас ни у кого не было хором, и тогда мы ютились, поджавши ноги. С мужем Айно, Кристьяном, прекрасно ладили, оба из рабочего предместья. Он был старше меня лет на десять.
По сути своей Кристьян был рабочим, остался им и тогда, когда революция, интересам которой он начал служить задолго до июньского переворота, взвалила на него ответственные задания. Будучи партийным секретарем и исполняя обязанности директора, он все равно смотрел на мировые проблемы глазами рабочего. Бумажкам и директивам не кланялся, не ждал без конца идущих сверху распоряжений, оставался деловым человеком, который обладал инициативой и желанием действительно что-то делать. К всевозможным циркулярам и отчетам относился с неприязнью, ценил не болтовню, а работу, действия. Из-за туберкулеза легких и усилившейся бронхиальной астмы Кристьян был вынужден рано уйти на пенсию, в последние годы отошел от активной деятельности.
— Оправдать себя и но доведенное тобой до конца дело ничем нельзя, — сказал он мне однажды. — Сейчас, когда я уже не способен на большое, приходится уступать дорогу тем, кто помоложе.
И уступил, когда почувствовал, что серьезным, деловым человеком он уже быть не может. Кристьян не стал искать себе службы, которая бы и кости не ломила, и душу бы не травила, но зато приносила бы солидную прибавку к персональной пенсии. Однако за всем, что происходило в жизни, он следил с неослабным вниманием, оценка им происходящих явлений была интересной. Я частенько приходил беседовать с ним. К реальной действительности Кристьян относился совершенно трезво, его раздражало словоблудие, он не раз заявлял, что петь осанну — значит притуплять восприятие реальной жизни. С Кристьяном было приятно просто так посидеть за чашкой кофе и поболтать о пустяках, сыграть партию в шахматы или пропустить по стопочке. Больше, чем в шахматы, Кристьян любил играть в карты, особенно в шестьдесят шесть, в эту распространенную игру они с отцом могли резаться бесконечно. Оба были в этом деле виртуозами, каждый точно помнил все сброшенные карты и количество очков, которые удалось обоим до этого набрать. Я тоже считаю себя умелым игроком, но в шестьдесят шесть перед ними всегда пасовал. Айно жила со своим мужем хорошо, они будто были созданы друг для друга, случавшиеся раздоры не ослабляли их взаимной привязанности. Ссорились они редко и по-своему. Никто не повышал голоса, молчание означало, что между ними пробежала черная кошка. В таких случаях они между собой и словом не обмолвливались ни за обеденным столом, ни в широкой супружеской кровати, куда они вечером укладывались рядом. Ранняя смерть Кристьяна сильно подействовала на Айно. Она страдала и оттого, что у них с Кристьяном не было детей. Чувствовала себя очень одинокой, хотя и скрывала это.
— У меня не было супружеского счастья, — однажды после смерти Кристьяна пожаловалась Айно. — Нет, счастье супружеское было, Бруно и Кристьян — хорошие люди, не пойми меня превратно. С Бруно я успела прожить всего пять недель, он погиб при защите Таллина, ты это знаешь. С Кристьяном жила тринадцать лет, это были лучшие годы моей жизни. Но я эгоистка и хотела бы с Кристьяном и дальше идти по жизни, до конца своих дней. Остаться снова вдовой нелегко, ну что это за супружеское счастье. Нет, нет, его у меня было больше, чем у многих других женщин. Наша совместная жизнь с Кристьяном была не просто исполнением некогда скрепленного соглашения, а…
На этом месте на глаза Айно навернулись слезы.
Я еще раз обвел взглядом ставшую чужой комнату, заметил, что кровать за полузадернутой занавеской выглядит так, будто с нее только что кто-то встал. Отброшенное одеяло, вдавленная подушка и смятая простыня усиливали это впечатление. Так что Айно все же умерла утром, сразу после того, как встала, одеться до конца она не успела. «Смерть у вашей сестры была легкой» — звучали в ушах слова слесаря Тимотеуса. Айно и впрямь долго не мучилась. «Иногда чувствую, будто сердце у меня останавливается». Эти ее слова я всерьез не принимал. Да, я советовал ей обратиться к врачам. И не раз. Она обычно смеялась над этим. По врачам ходить не любила, о своих бедах не распространялась. Увидел на тумбочке, возле обрамленной фотографии Кристьяна небольшой коричневый пузырек, взял и прочел: «Кордиамин». В полувыдвинутом ящичке виднелись и другие бутылочки, на этикетках которых я читал: «Диметрин» «Дигитал», и «Валокордин». Было еще немало склянок и таблеток, все просматривать не стал. Понял, что сердце у Айно болело куда сильнее, чем я предполагал, намного сильнее. Вина перед сестрой увеличивалась, я словно бы чувствовал себя виновным в ее смерти, хотя понимал, что не в моих силах было отодвинуть кончину. Но разве я не должен был чаще наведываться к сестре, особенно после того, как Айно стала пенсионеркой? С удовольствием работу не оставила. Несмотря на все ухудшающееся здоровье, она всегда трудилась, жизни своей без работы не мыслила. Никогда руководящих и значительных должностей
Сказал себе, что нужно собраться с силами, что самобичеванием ничего не изменишь, Айно назад не вернешь, что у меня теперь остался единственный долг перед сестрой — честь по чести похоронить ее. Я должен сейчас же, немедля начать действовать. И словно бы освободился от какого-то оцепенения: закрыл окна, запер на замок квартиру и спустился по лестнице. Когда открывал наружную дверь, мне показалось, что в воротах мелькнула спина и обрубленный хвост Рекса, я свистнул, как обычно зовут собак. Тут же вспомнил, что сестра никогда не подзывала собаку свистом, и я несколько раз позвал так, как это всегда делала Айно: «Рекс, Рек-сик! Рекс, Рек-сик!» Кинулся к воротам, но никакой собаки нигде не увидел. То ли мне привиделось, или это была чужая собака, которая скрывалась за домами. Как знать, вдруг действительно сбудется пророчество управдома и кто-нибудь возьмет Рекса к себе. Из тех, кому нравятся собаки, кто давно мечтал заиметь породистого пса. Только едва ли Рекс покажется для чужого глаза достойным, он даже не подстрижен под настоящего пуделя, видимо, Айно ни разу не притрагивалась ножницами к своей собаке — длинная, вьющаяся шерсть росла как придется. Мыть Рекса, правда, мыла, но шерсть не выщипывала. Иногда лишь состригала с морды, чтобы свисавшие пряди не закрыли совсем глаз. У фанатичных любителей породистых собак Рекс бы не нашел сочувствия, для этого он был слишком не ухожен. Что предпринять с Рексом? В центре города с собакой хлопотно, дети, конечно, будут рады, но кто из них станет смотреть как следует за собакой? На всякий случай я посвистел и позвал еще несколько раз, потом закрыл на ключ и входную дверь и вошел через другой, уже парадный вход, снова в дом, на этот раз в учреждение. Меня любезно проводили к телефону, и я прежде всего позвонил жене, на которую известие о смерти Айно подействовало ошеломляюще. Эллен и Айно хорошо ладили, не чурались друг друга. После смерти Кристьяна мы по предложению Эллен несколько раз приглашали сестру летом в деревню, обе оказались страстными любительницами собирать ягоды и грибы. Затем позвонил в редакцию и сказал, что задержусь, приду через час или два, и поспешил в похоронное бюро. Там сказали, что без свидетельства о смерти не могут ничего предпринять, но неофициально все обговорил. Зашел в магазин похоронных принадлежностей и заказал гроб, успел даже съездить на Лесное кладбище и там тоже обо всем договорился. После чего отправился в редакцию, прочел гранки и внес небольшие исправления, уточнил с секретарем и техническим редактором все вопросы по текущей верстке, в пивном баре поел наспех сосиски и уладил еще несколько срочных дел. Внешне я вел себя как обычно, чужой глаз во мне ничего особенного не увидел бы, сам же я каждый миг чувствовал присутствие Айно. Она словно бы находилась все время рядом. Раньше я никогда не был так захвачен мыслями о сестре, бывало, неделями не приходила на память. Айно должна была умереть, чтобы я стал понимать, что она для меня значила. Да, умерла мать, умер отец, не стало сестры. Когда придет мой черед? Мир подпирать никто не останется. Так любила говорить мама, это была ее присказка. Впоследствии такое высказывание я слышал и от других, даже в книгах читал, и все же я соединял это с мамой. У меня нет склонности думать о смерти, я не думал о ней и на войне, хотя там порой и мелькало в сознании, что снаряд, гул которого нарастал, может поставить в твоей жизни точку. Больше смерти я тогда боялся остаться калекой. А теперь — когда придет мой черед? Когда-то ведь он придет. Мысли, что проносились в тот день у меня в голове, были грустные, даже слишком грустные, но я не мог их остановить.
Домой я добрался в темноте, декабрьский день короток. Эллен уже была дома, хотя по времени ей полагалось быть еще на работе. Понял, что жена поспешила домой ради меня. Я давно догадывался, что Эллен интуитивно чувствует, когда я нуждаюсь в помощи и поддержке.
— Я с тобой, — сказала она, когда я решил, что пойду поищу документы и посмотрю, не вернулся ли Рекс. Понял, что жена не оставит меня сегодня одного. Она чувствует, что смерть Айно — удар для меня, чувствует даже то, что в смерти сестры я в чем-то виню себя. Поэтому и не позволяет мне идти одному. Я был рад, что она пошла со мной.