Кто по тебе плачет
Шрифт:
Еще немного и снег над крышей застелет подушкой провал. Будет, наверное, тепло и надежно. Только что же делать, если рухнут новые стекла, кажется, неподготовленные к такому сокрушительному снегопаду. Поглядишь на белый потолок, и давит на тебя неимоверная тяжесть.
– Я полезу на крышу, – сказал я, – ты беги домой, спать.
– Нет, миленький, нет... Ну, сделай что-нибудь...
По всей крыше на расстоянии двух метров есть утонувшие, в снегу трубчатые лесенки. На самом коньке крыши их соединяет переходной мосточек. Это я все как бы видел под снегом, а сделать ничего не мог.
С деревянной лопатой
В откопанном кружочке трубчатые ступени были забиты снегом, и я тут же чуть не сорвался вниз.
Меня разозлила эта стихия. Проклиная в душе хляби небесные, холодный как сосулька, я пошел в котельную, приволок из тамбура шланг, подсоединил его к пожарному крану или еще какому, перебросил кишку через форточку, вышел на улицу, протянул вдоль стены, проваливаясь в болоте снега, вернулся в котельную, сумел-таки в раздраженной торопливости угадать схему кранов, отвернул до крайней точки холодный и горячий поток...
На улице у ярких стен оранжереи бушевал снегопад. Я поднял бьющийся в руках шланг по лестнице, направил туту струю воды в рыхлую бесконечность, и она поплыла, двинулась, потекла, медленно покидая крышу, очень медленно пошла, поехала!..
Вот уже первые ступеньки открылись, под ними светом просияло свободное стекло, вот уже я наверху, на мостике, облепленный снегом и ликующий в ярости бью, колошмачу снег, отбрасываю, гоню с крыши туда, к чертям, на землю, нет, в такой же снег.
Я поливал всю ночь. По стеклянным скатам змеились, горели фантастическим хрусталем наплывы льда, сосульки посвистывали водой, не успевающей замерзать. Огромная пирамида светилась подо мной, как ночной стеклянный аэропорт. Нашлепка снега осталась только там, где произошла авария. Снегопад, обиженный моим разбойным поведением, в эту минуту заглох. Я бросил на землю ненужный шланг...
В котельной перекрыл воду, втянул через форточку шланг, пока не заледенел, и пошел в оранжерею. Потолок ее сверкал зеленым отливом. Нагретый воздух был, как прежде, влажен и душен. Вой сирены давно умолк. На кофейных деревцах еще висели халаты.
Она встретила меня с опухшими от бессонницы глазами:
– Как думаешь, не погибнут?
– Если ты не уйдешь сию же минуту спать, я больше ничего не стану делать, – сурово сказал я. Помог ей одеться, пристегнуть лыжи, попросту говоря, прогнал.
Потом я прилаживал картон к потолку. От стремянки двумя палками в упор. Снова лазил на крышу, метлой смахивал нашлепку снега, долго и трудно развинчивал отверткой металлическую раму, стряхивал остатки стекла. Это были как бы двойные стеклянные блоки., полые внутри.
Ходил в подсобку оранжереи, где раньше приметил штабель запасных блоков. С одним из них снова поднялся на крышу, ставил в раму, накладывал сверху другую с резиновой прокладкой, завинчивал, теперь уже легко.
Все это проще было бы сделать снизу, но пришлось бы напустить холод в оранжерею.
Она вяжет маленькую шапочку. Нежными прикосновеньями к ней.
Вяжет,
– Я знаю, что тебе хотелось это видеть.
– Разве я говорил?
– Не говорил, но я знаю...
– Хочешь, я затоплю камин?
– Мне так нравится, когда из трубы дым... Но затопи вечером.
– Хочешь музыку?
– Нет.
– А кино?
– В доме так тихо и тепло...
У нас очень тихо. За окнами лежит мягкая белая тишина, в сиянии света вечный покой.
– Хочешь мед из ульев?
– Не надо, милый, – она совсем опустила голову. С крыши над самым окном упал мягкий ворох снега, упал в тишину, в мягкое, без единого звука и шелеста.
– Я очень боюсь, – угадал по ее дрогнувшим губам.
– Ты не веришь мне?
– Глупый... мы с тобой навсегда повязаны... А если я умру?
В холоде, пронизывающем как ледяная вода, на миг остановилось мое сердце.
– Ну что ты, – прошептал я. – Невозможно это... Я не дам... невозможно... Ты не сделаешь меня одиноким. Ты не можешь...
Я лег на пол у ее ног.
– Встань, пожалуйста, – попросила она, откладывая на стол вязанье, смешно сдвинув брови. – Я не хочу, чтобы ты лежал на полу. Не разрешаю.
– Пока у тебя такое настроение, – сказал я, подложив руки под голову, – не встану.
– Прости, я больше не буду.
И смотрит на меня с высоты озабоченным и смущенным взглядом, словно подо мной жидкая глина, колючий песок, а не ровный глянцевый паркет, сияющий в бликах.
– Ты за меня так не переживай, – лицемерно сказал я, потому что, кажется, был счастливым от ее переживанья. – У нас дома долго не было второй кровати. Когда подрос, мне стелили на полу. Привычка... Возле тебя и на полу хорошо.
Я вытянулся, показывая всем видом своим, как мне удобно.
– Для этого ты стелил? Ворочая?
– Для тебя, для вас... чтобы топали...
Она посмотрела вокруг, точно в первый раз видела все.
– Твое детство тебе не дает покоя. Вот почему ты строил... Не хватало тебе уюта.
– Мне хватало. Мама из ничего могла. Сухих не продуваемых стен, верно, в хибаре не было. Я часто фантазировал: стану большим, весь дом сложу заново. Из кирпичей, под высоким потолком; железной крышей. Так фантазировал, что мама начала меня готовить в архитекторы. Пошла к одному, а он меня, подростка, на выучку послал к своей художнице по росписи комнат...
– Расскажи.
– Это неинтересно.
– Мне про тебя все интересно, – с мягкой убежденностью возразила она. – Ты работал художником?
– Подмастерьем... Художница комнаты расписывала в домах у влиятельных. людей. Рисовала им обои в квартирах, на дачах.
– А не проще купить? – удивилась она.
– Шик не тот... Художница рисовала в одной комнате под ситец, в другой под шелк, в третьей под старинную парчу... Дорогая работа. Каждый цветок от руки, через трафарет. Потом кисточкой оттенки по нему, золотые блики. Вот эти блики я делал... В левой руке палка-муштафель, в другой – кисточка. Опираешь палку в стену, правую руку на палку и целый день от пола до потолка золотые блики... Художница меня хвалила. Хозяйка, жена маршала, хвалила, домработница хвалила... Самого маршала я так и не видел, он после двенадцати ночи приходил... Но вторую квартиру мне делать уже не пришлось.