Кто по тебе плачет
Шрифт:
– И приедем, – счастливо повторила женщина.
Так мне показалось.
– В Москве ночь. – Он хмуро поглядел на часы. – Но позвоним обязательно, чтобы не волновались... Нам придется тут ночевать. Где можно устроиться?
– Вы у меня. Пилот в нижнем холле, другой на складе, в комнате. Остальное все недоделано.
– Я, пожалуй, в холле на этом этаже. У рации.
– Как вам удобно.
– Хочу предупредить, – сказал Академик, – на всякий случай будьте готовы к вылету в любую минуту. На сборы не станет времени. Займитесь, пожалуйста,
Это можно было понять, как намек на то, чтобы ему не мешали...
Пилоты взяли в тамбуре снеговые лопаты, ушли чистить подходы к вертолету. Я присоединился к ним. Возле машины снег, развеянный вихрем, обнажил зеленую, почти летнюю траву, лужайку, припорошенную бельм. Тропинка вела к ней от самого дома.
– Куда, хозяин, будем складывать? – неожиданно спросил меня пилот. И я не сразу понял, кто хозяин и что складывать.
– Много привезли? – подыграл я.
– Книги, приборы, микрофильмы, бегунок, инструменты, коммутатор, воздушный циклон для гаража, продукты, хозяйственное кое-что.
– Книги в дом, – сказал я, – продукты на склад.
Они поднялись в машину, изнутри опустили багажные ворота. Их дверями не назовешь. Опустили, как трап. И я вошел по нему в огромный гулкий бочонок, уставленный коробами, ящиками, тюками.
Но пришлось вернуться к дому и привезти санки, чтобы отправить ящики на склад. Не меньше сорока ящиков и коробок...
Для кого? И кто напишет в амбарной книге: принято у пилота Кашина И. Г...Кто разнесет в аккуратные списки, что где лежит?
– Который среди вас Кашин? – полюбопытствовал я между делом.
– Кашин перевелся на Чукотку, – был ответ.
Мы возили ящики на склад, распихивали по свободным углам. Коробки с печатными снежинками на боку – в холодильные камеры.
Упакованные книги доставили в дом и сложили в одной из комнат прямо на полу...
Сверху доносились возбужденные выкрики, сигналы рации. Академик просил вызвать кого-то, кричал, найдите. Говорил, что Романцев покинул объект по неизвестной причине, поэтому надо немедленно, срочно искать по всем каналам, наводить справки у родных и близких, но так чтобы никого раньше срока не волновать...
Пилоты позвали меня выгружать бегунка, и я пошел, не думая, не спрашивая о том, что это значит – бегунок, и почему так много требуется людей на разгрузку бегунка.
Он притулился в багажнике вертолета, яркий, нарядный, как игрушка. Но я такое видел раньше в кино, живьем не видел... – Аэросанки или мотоцикл? Снегобег? Снегороллер?
Мы спустили бегунка на поляну. Один из пилотов без каких-либо усилий завел машину. Она заскользила по снегу, вильнула, и вдруг понеслась по чистому полю вихрем, оставляя неглубокий взвеянный след.
Я вернулся домой. Она попросила затопить камин, сходить на склад за вином и фруктами...
Академик все кого-то вызывал и предлагал срочно готовить к вылету группу и дублера.
За столом
Лишь один я понимал, как она рассеяна и возбуждена, как нездоровится ей, как хочется лечь и закрыть глаза.
– Ну, до чего же благодать у вас. Я бы ни за что не уехал. Камин, цветы, снег, воздух, тишина, – говорил Академик, щурясь на треску чий огонь.
Пить никто не стал, вино вернулось в холодильник.
Она сказала, что ей нездоровится, попросила у всех прощенья, хочет прилечь. Если кому-то вечером что-нибудь понадобится, то все на кухне и в холодильнике. Пирожки с капустой и черной смородиной в духовке плиты.
Неугомонный Академик намекнул о возможности побыть одному. Все разошлись по своим комнатам. Я нашел в столе новую чистую тетрадь и не заметил, как просидел над ней до ночи, не столько заполняя страницы, сколько прислушиваясь к тому, что делается в холле, прислушиваясь к сумбуру в моей душе, в моих воспоминаниях.
Академик тихо и яростно шумел, доказывая, что никого нет, и он останется тут, пока вылетит группа... Да, ночным сторожем... Передавал наши телефоны.
– Спросить Валю... Я сказал, мальчика Валю... Ничего, разбудите... немедленно...
В Москве, наверное, только-только начиналось утро.
Долго, очень долго принимал он какие-то сведения, заставлявшие хрипеть в микрофон, ходить по комнате, не спать всю ночь.
Рация гудела, потрескивала, звучала далекими живыми голосами. От них, а может быть от расстояний, которые преодолевали они, я вдруг всеми своими клетками ощутил как что-то огромное, надежное, привычное, крепкое встало рядом со мной, прикрыв меня от всех бед и горьких волнений. Что-то мое. Навсегда мое.
Уже под утро я видел бредовый ломающий сон. Вертолет уходил от меня в небо, наклоняя вершины леса ревом двигателей. Уходил от меня, оставляя на снегу поляны. Сдавленным горлом я не мог сказать ни слова, только загребал руками воздух.
Улетали все. Она была с ними, там... И говорила или кричала сквозь глухое стекло, свист и гул моторов то, чего я не слышал, но понимал по губам ее, как понимают глухие люди...
«Прости меня, я к тебе не вернусь. Я скажу ему, это его ребенок...».
Не может быть... Не поверит... Не может быть! Хотел крикнуть я, но голоса не было...
«Есть люди, которые не умеют не верить...», – услышал я неслышимое в лязге металла...
Проснулся от грохота, в окно увидел, как поднимается вертолет, выскочил раздетым в коридор. В холле сидел Академик, и я вернулся, чтобы одеться...
Он как будто не покидал рации. На столике мои тетради. Чашка с недопитым чаем.
– Я сказал вашей хозяйке, вот и вам скажу. Все рады, что вы живы и здоровы. Мальчик просил приехать как можно скорей. Говорят, расплакался... Женщина тоже, – добавил он тише обычного.