Кто по тебе плачет
Шрифт:
– Что? – не расслышал я.
– Женщина у вас дома переживала... – Повторил он и отвел глаза. – У нас мало времени. Вертолет ушел к озеру. Когда вернется, возьмет вас. Погода кедровая. Тянуть не стоит.
Он заметил вопросительный взгляд.
– А у них такой жаргон. Березовая погода – значит, ветер пошатывает березы. Еще не лихо. Начнет пошатывать кедры – пошло к пятнадцати метрам... Присядьте, пожалуйста... Разволновали вы меня... Присядьте.
Я сел в кресле напротив. Академик потрогал мои тетради.
– Вы очень помогли себе, дав мне прочесть...
– Мы на подозрении?
– Совсем не
Это меня удивило.
– Книгой? – переспросил я. – На книгу желания нет.
– Вы одичали тут совсем, – улыбнулся первый раз Академик. – Издание книги, как лотерея. Появится желание, пропадут возможности... А я вам помогу.
– Зачем? – спросил я.
– Мне кажется, это уже не ваше личное дело. Документ. Общий. Для многих.
– Я не понимаю.
– Конечно, вы ничего не поймете, пока я вам не объясню... Садитесь поудобней. Тремя словами тут не обойтись... Ваши догадки и предположения все передо мной, как на ладони, – он тронул тетрадь. – А вот послушайте как на самом деле... Постараюсь быть кратким... Вы случайно попали на объект омского отделения... Тут заложен, условно говоря, очаг выживания. Опыт, эксперимент по изучению условий, в которых могут оказаться люди в ходе... в ходе предполагаемой, допустимой общей беды... Очаг выживания, где сохраниться жизнь, откуда пойдет на восстановление и развитие, где могут найти опору уцелевшие... Все, конечно, условно... Задуман очень сложный комплекс по изучению всех данных: психологических, физиологических, материальных, бытовых, пищевых... По сохранению научно-технической, культурной и прочей информации. От машин, приборов, технологии, до книг и микропленок...
– Что-то вроде Ноева ковчега?
– Если примитивно, да, – не очень довольным тоном сказал Академик. – И такие опыты заложены в разных местах, стратегически не актуальных и в меру безопасных... Во льдах Арктики, в тундре, например...
– Вы, ученые, тоже паникуете?
– Не иронизируйте. Мы не паникуем, – отвел, мой выпад Академик. – Удачен опыт наш или неудачен – время покажет. Но я всегда протестую, слыша иронию... Привыкли, даже предполагая беду, относить ее вдаль. Ну, будет и будет. Как шум на улице. Но по ту сторону окошка. Не очень беспокоит.
Академик машинально открывал и закрывал мою тетрадь.
– Прилетим в город, покажу вам переводы напечатанных за границей меморандумов, как они там их называют... О спасении нации после т о г о дня... Меморандумы не дилетантов, не простаков, не юмористов. Могучие секретные службы всерьез напечатали, например, такую рекомендацию: выгонять из бункеров больных и старых, то есть уже как бы обреченных... для поисков еды остальным, здоровым пока... Ведь всем известно, где-то уже давно копают бункеры. До юмора ли тут? Разве можно и нам сидеть, сложа ручки, медлить, ждать, ничего не проверяя, не отрабатывая?
– И собрали тут барахла... Все нетленные ценности?
Академик протестующе поднял руку.
– Но речь идет об эксперименте... Надеюсь, вы не барышня, слов не испугаетесь... Так вот, если пшеница на полях, рыба
Он снова открыл и закрыл мою тетрадь.
– Малоценного тут ничего нет... Будний кирпич – не великое творение человека? Транзистор – не симфония разума?... Только недоросли могут видеть в этом одно шмотье. А в масле и консервах одну закуску... Вы не замечали, – он помедлил, – что и раньше пренебрежительное хроническо-ироническое отношение ко всему вело к большим перекосам?... Уцелевшие проклянут, если обнаружат вместо еды одни самые нетленные культурные ценности.
– Все равно жутковато, – возразил я, – нет оптимизма.
– Я в детстве моем даже слов дантиста боялся. Но врачу ни слов, ни дела своего бояться не дано... Работа нами задумана серьезная, важная, только вот идет ли как надо?... Полезно будет услышать, узнать мнение других. И ваш дневник мне очень понадобится... Волей-неволей попали в орбиту... Я, например, добьюсь выплаты вам обоим академической зарплаты за все дни.
– Спасибо...
– Для меня лучшего «спасибо» не будет, как ваши тетради, – настаивал Академик. – Вы упредили мои кое-какие раздумья. Итоги, если хотите.
– Пока неясно.
– Возможно кому-то из нас видней... Только не обижайтесь, прошу, если откровения в чем-то вас оцарапают.
– Не обижусь.
– Верю... Я с вами очень хорошо познакомился. – Он открыл и закрыл тетрадь. – Вы же меня совсем не знаете. Но я постараюсь быть похоже откровенным... И так, представим себе: оно случилось. И вы попали в замкнутый уцелевший мирок... Человек неглупый, добрый, обыкновенный как все, невыдающийся ничем, в меру тонкий, в меру мнительный, хорошо информированный столичный горожанин, кое-что умеющий. Только вам сразу делается неудобно в мирке. Оторванные от нагрузок большого людского мира, вы почти машинально пытаетесь чем-то заменить их. Поэтому добровольная нагрузка ваша так велика, почти не по силам. Двухэтажный дом... И кажется вам, подмена вот-вот сработает. Не станет, не будет пустоты... И не срабатывает. По многим страницам это видно...
Голосом, остуженным бессонницей тихо убеждал он меня.
– Вы упрямо хотели сохранить в себе ощущение, что все, как прежде. Мир никуда не делся, не сгинул, не пропал, а вы живете всеми его болячками. Воспоминания необходимы вам для равновесия, для избавления себя от пустоты, необходимы как все деловые заботы, ваши надежды, ваши устремления. В каждой мелочи вы тянулись к видимости крепкой связи, неразделимости с миром. А утоления для вас не было ни в чем. Ни в делах, ни в самой памяти. Очевидно и быть не могло. Если жизнь лишь на экране да в памяти. Когда и сама Память под угрозой... В руках оставались как бы одни осколки, обрывки, фрагменты самой жизни... Ее не заменить, пустоты не заполнить никому, кто бы в этом очаге ни уцелел. В пустоте самые добрые всходы зачахнут...