Кто по тебе плачет
Шрифт:
– Устал?
– Прогнали... В последний день работы у художницы пропала банка с позолотой, обыкновенной бронзовой краской, но в то время очень дефицитной. Вспомнила, как я спрашивал у нее, дорогая краска или не дорогая, чистое золото или нет. Она соврала, что золото настоящее. Поэтому решила: украл я... Мне потом уже припомнилось, как домработница, деревенская тетя, говорила: такой вот позолоткой можно и крест на могилке покрыть...
– Сколько тебе тогда было?
– Тринадцать... А не добрым я стал на все девяносто. Любую позолоту возненавидел.
– Мальчик мой бедный... –
– Да я что. Маму жалко. Потемнела от обиды.
– Не везло вам, родные мои.
Она так и сказала, родные мои...
– Неужели ничего светлого? – с грустью в голосе положила она вязанье на колени.
– Светлым, как я потом догадался, у нее был я... Сколько лет прошло, а я все вижу во сне материнский дом. Какие бы встречи мне порой ни снились, я вдруг замечаю, что нахожусь в той комнате, единственной в доме... Этого не может быть, говорю себе прямо во сне, и ничего с этим поделать невозможно... Домишки того уже нет. Великаны стоят кирпичные. А в снах моих все он, ее дом.
– Но тебе, наверное, больше везло?
– Время другое, люди, возможности... Конечно, я преуспел. Но, как я понимаю, мне очень везло на друзей. Не потому что много, не бывает их много, не потому что влиятельные... Друг почти незаметен, как друг...
Утром наш обыкновенный журнальный столик, непонятно, как и почему вдруг удивил меня тем, что на нем ничего нет. На гладкой поверхности ничего нет... В холле стоит журнальный столик, а на нем ничего нет.
На таком столе в доме отдыха лежали обычно письма. Небольшая россыпь каждый день. Все подходили к этому столику, вылавливали, кто мог, для себя конверты, в улыбке чуть поднимали губы, разбегались по углам наедине с конвертами.
Я тоже подходил, но моей фамилии на конвертах никогда не было. Мой друг посверкивал большими очками, смотрел на меня чуть улыбаясь, грустно, ворошил конверты.
Он уехал на две недели раньше меня. И скоро на столике начали появляться мои письма. Иногда сразу по четыре-шесть конвертов. Я с удивлением распечатывал их... В одном были всего девять слов... «Спешу тебе сказать, что я готовлюсь к Новому году». В другом письме только восемь... «Поэтому хочу тебя поздравить с Новым хорошим годом!..». В третьем: «Желаю тебе успехов и радости»... В четвертом: «Крепко жму лапу». И под лапой, как улыбка, фамилия друга...
У меня много писем его, больших и маленьких, простых и деловых. Но эти особо...
Потом пошли письма от знакомых, которым я не говорил, где нахожусь...
– Вам опять больше всех пишут, – удивлялись мои соседки по столовой.
– Конечно, – кивал я, – почему бы нет?...
Однажды он приехал ко мне в больницу на глухом краю города, куда было невыносимо добираться, если тебя не везла санитарная карета. Куда шоферы такси не хотели ездить и врали, что баллон поменять пора, что сменщик умер, его хоронить некому... Гиблое место... Все же он приехал и привез мою работу, которую, мне тогда показалось, я, может быть, не успею доделать...
У себя дома, в холодной квартире, он посверкивал очками, ходил из угла в угол, показывая мне старинные прялки, найденные
«Ну что же, – басил он, – конопать, я согласен...». И тогда снова женись, – говорю я, – в такую хату любая придет, – самая престижная... «Не выношу престижных баб... Ни женственности, ни материнства... Ты не догадался, почему великий Андерсен так и не женился? – вдруг спрашивает он. – Всю жизнь писал сказки про женщин, а на свете нет ничего более несказочного, чем женщина. Бог, или кто-то создал женщину с единственной целью, нести миру человеческую привязанность.
Так она за шмотьем избегалась. Видит привязанность не в детях, не в сердечности, а в удовольствиях и шмотье...».
Не успел проконопатить ему окна.
Как много я раньше не успевал. Как много я не успел. Непоправимо не успел...
Я помог ей надеть полушубок. Застегнул верхнюю пуговицу, легонько мягко притянув к себе, увидел совсем рядом чуть припухшие губы, измененное, невыразимо милое лицо, измененные в материнской нежности глаза. И не мог сразу отпустить от себя. Так и стоял минуту в невозможности передать, пересказать охватившее меня смятение, желание делать невероятное, невыполнимое, великое, нежное...
– У меня такое предчувствие, что мы скоро вернемся туда... к нам... домой.
Она еще больше приблизилась ко мне губами. Я смог уловить ее шепот.
– Я во сне видела...
Что-то кольнуло меня.
– Поклянись мне, – сказал я, почти касаясь ее лица, – Чтобы ни случилось, он останется... Он должен быть... Ему нельзя не быть...
– Разве иначе возможно? – в глазах у нее слезы. – Никогда, никогда, никогда... он твой... мой... ты любишь меня?
– Милые вы мои, неповторимые...
Она взяла меня под руку. Мы вышли из тамбура. Я помог ей закрепить лыжи. Сегодня мы идем в ее теплицу.
– Больше я тебе не разрешу копать грядки.
– Я не копаю, – она улыбнулась.
– Дергать, корчевать. Все равно что.
– Кому же этим заниматься?... Они чахнут без рук.
– У меня стало много времени. Я сам.
– Тебе кажется, просто... Не могу такое забросить...
Из белого и холодного мы попали в зеленое, жаркое, пряное, цветное. Надели зеленые халаты. Она стала похожа на заведующую лабораторией. Халат шел ей, делал строгой, важно занятой.
– Вот мои владения. Всему нужны руки. У всех разные вкусы, настроения, желания... Тут иноземные гости, – повела она рукой вдоль кустарников, – очень капризные. Один желтеть начал, гадаю, что с ним... Вот этот венчик, по-твоему, кто?
Склонилась над ершистым зеленым дикобразом в кадке, упрятанном почему-то в прозрачный пакет.
– Пальма? – предположил я.
– Ничего подобного. Куст, а не дерево. Куст ананаса– Вот, южное деревце, – она потрогала ветку с меленькими жесткими листьями.