Кто по тебе плачет
Шрифт:
– Для книги нужен герой. Не такие скучные люди, как мы.
– Вы неисправимы, – качнул он обнаженным теменем. – Вам уже намекали, что кто-то хочет выглядеть красивым? Не правда ли?
– А почему я должен себя выставлять на потеху? И ни в чем невиновную женщину? Сами придумали из ничего беду и путного не совершили. Как мыши при складе ели, пили. Ну, строили что-то, ковыряли землю, вспоминали не очень веселое... Но она ведь не такая. Не могу показывать ее неувлекательной... Дневник одно, книга – другое... Сочиняют их, украшают... Я не фантазировал.
– Потому и прошу... Мне кажется, вы могли, шутя, насочинять и другим не снилось... Но лесных пожаров не хочу, не поверю, а приключения
– Даже при моем согласии, надо будет многое вынуть.
– Не вижу. Честно говоря, не знаю, какие страницы отбросить. Не приемлю от вас утраты обыкновенности. Ни в чем... Давайте сделаем так: вы называйте их, а я, как могу, в меру моих нелитературных способностей, упираться буду, оберегать от виновника. Сумею – ладно. Если не выйдет, ну что же делать.
– Неужели непонятно?
– Хотите сказать: интим не разбазаривают?
Я кивнул.
– Давайте будем бережны к интиму. Придумаем псевдоним. А?... Назовем все это сказкой, фантастикой, грустной шуткой? Снимем важные для вас имена, фамилии. Так сделаем, что кто-нибудь и усомнится: а правда ли все это?...
– И скажут вам: интимное для занимательности накатал. Женщину свою обнародовать не пожалел.
– Вы что, серьезно? Для завлекательности? Думаете, в наше время такой уж очень прямой откровенности, можно кого-либо взволновать словесным описанием интима? Да ерунда! Никого. Ни одной души. Начиная едва ли не с восьмиклассников... Того и гляди, сексологию станут им преподавать... Картины, может быть, еще волнуют, экран... Делает потихоньку слизняков, пресных и равнодушных. А вы... Если ваше...
Он явно подыскивал дипломатичные, слова, но какие тут могут быть... – Если ваше неравнодушие не осталось евангелическим... Я говорил... Доходит земное... горькое... задевает и ранит... Одна благость никого еще ни в чем не убедила... Оставьте женщину, какой была. Ведь она увлекательна, как человек увлекательна. Простым глазом видно.
– Даже без приключений?
– А что, нельзя без них?
– Книге, наверное, нет, – предположил я. – Читать не будут.
– Не пугайте... Знаю один современный роман. Этакий сериал. Что ни типаж, то сгусток стрессовых ситуаций. Переплетенья между ними сгущенные, стрессовые. Но вот беда, мной, обыкновенным читателем вдруг тоже овладела стрессовая усталость от всего этого пережима, когда для завлекательности железнодорожные стрелки, не знаю ради чего, отогревают лютой зимой не костерком хотя бы, а собственным телом. Чью-то служебную глупость пригрел-отогрел... Героика наизнанку... Ощущение где-то уже давно и лучше использованной крупноблочности... Меняй блоки, переставляй стрессы с места на место – ничего не изменится, не потеряется и не прибавится... Беспредельная выносливость подается как неизменная постоянная величина, за которой можно спрятать любое разгильдяйство.
– Но там профессиональный писатель. Ему видней.
– А мне что? Пускай себе важно стоит на полке, хоть золотом тисненный. Из блоков душу не сделаешь... Рельсу телом отогревать – это, пожалуйста, ходко, броско. Сочинить произведение под названием борщ для ближнего своего – не увлекательно, буднично и мелко... Но борщом пожалеть можно человека, обласкать, утешить. А рельсой как утешить?... Вот и подумай, где свет и тепло?... В людском общении? В привязанности нашей? В доброте? В человечности? В отклике на малейшее движение души? В понимании одним другого? С полувзгляда, с полуслова?
Спрашивал он как бы сам себя, не ожидая моего ответа.
– Немыслимые редкости в наши дни. Такие великие будничные редкости, – подвел он черту. – Как много мы даем новых определений современникам нашим... Он и динамичный, реактивный, целеустремленный, хваткий, предприимчивый... Но о ком сказали мы однажды – милосердный, человечный?... Стесняемся или некого? Или не умеем видеть и слышать?... Удивлялся гений один из прошлого... Если бы люди на свое здоровье, на продление жизни потратили столько же сил и тысячелетий, как на приобретение, на стяжательство, на барахло, на карьеру – мы давно уже были бессмертны... Здоровье как нечто само собой разумеемое, пока есть. Оно дается даром. А все остальное нужно доставать, брать, хватать, искать, отнимать, воевать... Уже увлекательно... Здоровье невидимо, как воздух, и буднично, как воздух. До роковой минуты. Когда бесполезно кричать от ужаса и боли...
Вслух размышлял Академик.
– Эти самые слова я повторил бы о человеческой привязанности, обыкновенном общении людей... Невидимо, как воздух. Яркости нет, буднично. И слов ярких нет... Какие там слова? Невнимательность, обида, равнодушие... Вроде как: температура, одышка, анализ крови... Легко и щедро умеем делать одинокими себя, других, не понимая, какую базарим роскошь... До роковой минуты, когда бесполезно кричать от боли... Может быть, поэтому вы оба так внимательны к малейшей мелочи, жесту, взгляду, намеку, что вдруг очутились перед возможностью огромной утраты? А вам и на машины человечинки хватило, и на муравьев, и на цыплят, и на траву!.. Но в т о й жизни, как Вы говорите, на кого и на что хватало?... Способны ли мы так видеть и понимать не в стрессах, в обыкновенных буднях? Видеть и слышать ее, видеть и слышать его?... Почему в годы разрухи мы были добрее один к другому? Более внимательны и на все отзывчивы? Разве так уж необходимо дубасить нас по голове, чтобы не гасло в душе человеческое.? Разве не надо нам беречь единственных и неповторимых своих, пока нет опасности их потерять, пока рядом они, с нами рядом, единственные, неповторимые.
Он ладонью своей накрыл тетрадь. Я слушал его, понимая, что хочет он убедить меня, будто видит все это между строчек.
– Шапка с головы упадет, если смотреть на титанов, какие нам говорили про людской эгоизм. И что гармония в мире наступит лишь тогда, когда не будет его, не станет равнодушия к другим... Хорошие слова, но слова... Изменили? Исправили? Помогли?... Вот разве само неравнодушие проявляется иначе. Озлоблением... Люди придумали, как человека сделать зверем... Уничтожить подобных себе. Их память, их мысли, их прошлое. Но оставить в невредимости их дома, их машины, их продовольствие. Такие богатые припасы для избранных, для уцелевших. На сотню лет безоблачного потребления... Все будет. И не будет жизни в таком изобилии. Человек зверем не выживет. Не станет его без человечности... Берегите, люди, все человеческое. От беды храните. Поймите, наконец, как оно дорого. Ему нет замены. И пока нет беды – храните. Бойтесь на земле остаться одиноки...
– Вы, по-моему, преподавали много, – заметил я, когда он замолчал на какое-то время, – у вас налажена речь.
Академик утвердительно кивнул:
– Заговорил насмерть?
– Увлекательно слушать.
– Убедил?
– Не знаю.
– Охрипнуть могу.
– Пожалейте себя.
– Пока не добьюсь, не пожалею...
– Хотите, чтобы все узнали, как очень хорошая, добрая, совсем не героическая милая женщина в загранке видит одни магазины? А я – рестораны?... Да еще ворчим недовольные.