Кто там стучится в дверь?
Шрифт:
Вскоре после того Ульриху Лукку посоветовали пригласить Танненбаума в новую сауну, построенную на берегу Изера. Выписанный из Тампере мастер оказался не по-фински словоохотливым. Он расписывал достоинства бани и как бы между делом спрашивал, правда ли, что скоро Гитлер возьмет Москву и обрушится всеми силами на строптивых англичан, которых пожалел в Дюнкерке, но которые этого не оценили.
Финн смотрел на Лукка, ожидая найти в нем собеседника.
— Все может быть, все может быть, в то время как не может быть только того, чего не может быть. По-моему, так, и только так... — рассеянно отвечал Лукк, давая возможность финну долго и упорно размышлять о том, что хотел сказать этот, судя по всему, ученый немец.
Термометр в сауне показывал девяносто шесть градусов. Удовольствие, которое как-то не оценил Лукк. Кряхтя и обливаясь холодной водой, Танненбаум блаженствовал. Это был мускулистый, крепко посаженный на сильные ноги молодой человек, умевший, судя по всему, постоять за себя.
«У них могли бы быть неплохие дети», — подумал Лукк.
Купание его уже не интересовало. Тем более не интересовала беседа, которую панибратски начал с ними глупый финн.
Лукку делать в сауне было нечего. Он увидел небольшую наколку на руке Танненбаума. Если бы этой наколки не оказалось, Лукк был бы огорчен. Но ничем бы не выдал себя. Спокойно дождавшись конца купания, проводил бы Франца домой и только после этого позвонил Ашенбаху. Он поступил бы так, как велел долг. И никогда не раскаивался бы в том. Больше он никогда бы не увидел Танненбаума. И Аннемари не увидела бы тоже. «А у них могли бы быть неплохие, совсем неплохие дети», — снова подумал Лукк.
...Догадайся Евграф Песковский для чего был приглашен в сауну, — сколько раз поблагодарил бы мудрого и дальновидного товарища Кандалинцева.
— Сказать по чести, Ульрих, я давно не испытывал такой легкости, будто все свои грехи оставил там. Знаешь, по русскому обычаю, после баньки полагается немного выпить. Позволь, я угощу.
— Ты, должно быть, думаешь, что я заставлю уговаривать себя. Ничуть.
Со звонком к Ашенбаху Лукк мог не спешить.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
НА ФРОНТ
При расставании Аннемари была спокойна. Она знала, как должна вести себя немецкая женщина, провожающая мужчину на фронт, она хотела, чтобы Франц вспоминал ее спокойствие и уверенность и чтобы эта уверенность придавала ему силы.
Утром приняла чуть теплый душ и первый раз слегка подвела ресницы («от бессонницы стала похожа на белую мышь... нет, так не годится... пусть думает, что хорошо и мирно спала»).
Франц приехал на вокзал с дядей. Дядя чуть выше и чуть чаще, чем обычно, приподнимал котелок: и среди провожавших и среди отъезжавших оказалось немало его знакомых. Быть может, отставной майор был бы польщен чуть более, если бы форму племянника украшала не красная повязка на левом рукаве, а, скажем, погоны лейтенанта...
«Ничего, не в форме дело, он добьется своего, займет свое место. На войне человек открывается быстро. Франц не из тех, кто способен оставаться в тени», — говорил себе отставной майор.
Лукк был сосредоточен, до самого свистка паровоза не отходил от своих. Его длинный, седой, сухопарый отец, больше похожий на англичанина, чем на немца, не сводил глаз с сына и только повторял: «Береги себя, да хранит тебя бог».
Своей семьи у Ульриха Лукка не было. Жена ушла от него три года назад. Она считала, что он слишком много времени отдает книгам и слишком мало ей. Это была милая дородная женщина из хорошей семьи с одним только недостатком: она казалась сама себе неотразимой. Детей Лукки не имели. Жена считала виновником Ульриха. Он не разубеждал ее, хотя имел довод, способный поколебать это убеждение. Семь лет назад во время веселой студенческой вылазки за город он познакомился с юной дамой, хорошо игравшей в крокет. Любительница крокета оказалась женой штурмана дальнего плавания; на робкую ласку в автобусе ответила благодарно. Теперь сыну шел шестой год. Оба они приехали на вокзал и стеснительно стояли в стороне.
Отец Ульриха — Вернер Лукк мечтал о внуках... надеялся: хотя бы у Аннемари будет ладной жизнь; сейчас, на перроне, он то и дело переводил взгляд на Франца Танненбаума и спрашивал себя: почему ни разу не сказала о нем, почему он, отец, узнал обо всем не от дочери? С детства была не в меру самостоятельной... Еще покойная мать боялась — до добра эта самостоятельность Анни не доведет... Хотя, кто знает, если у них настоящая любовь...
— Папа, я на минуту.
Аннемари подошла к Францу. Сказала себе, что ничем не выдаст печали. Поначалу удавалось. Говорила ровным голосом и ловила взглядом взгляд Франца:
— Я верю, что все будет хорошо. У тебя светлая голова и чистое сердце, таким помогает фортуна! Я рада, что вы с Ульрихом будете рядом. Помни и знай, есть человек, которому ты всех дороже. Эта война не может длиться долго. Ты вернешься, и мы будем вместе, чтобы никогда больше не расставаться.
Аннемари прижалась к Францу и вдруг почувствовала, как наполнились глаза слезами, постаралась вытереть их. Франц обхватил руками ее голову и нежно поцеловал в глаза. Улыбнулся виновато:
— Если бы все зависело от меня, я бы никуда не уезжал. Буду часто писать... И ждать твоих писем. Но ты знай, всякое может случиться, и, если долго не будет вестей, не волнуйся.
Прощаясь с дядей, Франц услышал от него:
— Мне позвонил полковник Ашенбах. Просил передать самые лучшие пожелания. Жалел, что не может проститься. Его сын тоже выезжает на русский фронт.
Заиграл оркестр.
Аннемари сделала несколько быстрых шагов за вагоном. Она плакала и улыбалась. Лукк обнял Франца за плечо:
— Давай немного выпьем на дорогу, как у вас говорят: на по-со-шок? Чтобы был хороший путь.
Отвернул крышку фляги.
Выпили по-походному, хотя в шкафчике у окна стояли чистые стаканы.
В соседнем купе затянули бравую песню.
— Рад, что едешь в сторону дома?
— Не знаю, куда разметало близких, что стало с ними...
— Понимаю хорошо... Одно утешение: все эти сегодняшние несчастья и потери — во имя будущего, чтобы на земле воцарился порядок.
— Помнишь наш разговор за месяц до войны? Ты был убежден, что этого не произойдет, что Гитлер никогда не повернет войска на Советский Союз.
— Помню, Франц. У нас тогда почему-то зашел разговор... о монете... которую я тебе отдал после того, как ты рассчитался за пиво. Мы возвращались из бирштубе... — Лукк вынул из кармана монету — пять рейхсмарок, — положил на столик и начал разглядывать ее, стараясь припомнить старый разговор. На одной стороне ее был изображен Пауль фон Гинденбург, на другой свастика в круге и раскинувший крылья орел. — Я сказал тогда... что в отличие от старого двуглавого русского орла, который смотрел и на запад и на восток, наш смотрит только на запад, он должен иметь зоркий взгляд — все беды Германии шли с запада. Тогда ты вспомнил про «Майн кампф», о жизненном пространстве, которое Германия должна искать на востоке... Я ответил, что фюрер — человек слова... и раз он заключил договор с Москвой... Увы, политика есть политика. Когда мы беседовали, мы не могли полагать, что в один совсем недалекий день окажемся в поезде, который будет идти в Минск. И что у нас никто не будет требовать на пограничной станции виз. Давай выпьем, мой друг, чтобы это все быстрей пришло к своему логическому концу. Скажу честно, я рад, что смогу на практике применить исследование «Слово к солдату противника». И что у меня такой партнер и коллега, как ты. Выпьем за нашу совместную работу... И за то, чтобы она была приятной, полезной и не слишком долгой. Нас обоих ждут в Мюнхене!
«Мы в Минске. Три дня назад показывали в кинохронике пленных. Стоят в длиннополых неудобных шинелях, стараются спрятать лица от аппарата; немецкий солдатик протягивает сигарету пожилому небритому пленному с раскосыми глазами, тот неумело крутит ее, по всему видно, никогда не держал сигареты. Солдатик открыто, от души улыбается и как бы говорит зрителям: поглядите, с кем мы имеем дело, теперь вы понимаете, почему движется вперед наша армия и что не за горами конец войны!
Я никогда не чувствовал себя так плохо, как в ту минуту, когда мелькнули на экране эти кадры и когда Лукк легонько дотронулся до меня локтем: «Надеюсь, ты не жалеешь, что принял решение? Посмотри, на какой стороне ты мог быть. Откровенно говоря, я думал, что русская армия и выглядит и экипирована лучше».