Кто там стучится в дверь?
Шрифт:
Расшифровывался этот текст так:
«В районе Курского выступа сосредоточение крупных танковых сил ...Знакомство с сыном генерала Александра Ашенбаха обер-лейтенантом абвера Юргеном Ашенбахом состоялось».
Пепельное небо над Ворсклой и Сеймом. Холодное, спокойное небо. Птица не пролетит от лесочка к лесочку. Нет птиц. И зверья нет. Кажется, все живое ушло из этих мест.
Летит над Среднерусской возвышенностью самолет. В его кабине Станислав Пантелеев, Шаген Мнацаканян, Константин Канделаки и Вероника Струнцова.
Они второй раз отправляются на задание все вместе. За их плечами семь месяцев, проведенных в отряде подполковника Озерникова: отряд из восемнадцати человек превратился в мобильную, хорошо оснащенную бригаду; орден Красной Звезды, полученный Пантелеевым, хранится в Москве, в сейфе.
Воспоминания о тех днях согревают Станислава. Вручил награду в Кремле Калинин, на следующий день после антифашистского митинга советской молодежи.
...Пантелеева вызвали на митинг из отряда. «Кукурузник» летел невысоко, его два раза обстреливали. Едва перевалили через линию фронта, юный усыпанный веснушками пилотик повел машину на посадку. «Значит, все же подбили, проклятые! — подумал в сердцах Станислав. — Сколько теперь загорать?» Самолет неуклюже запрыгал по неровному полю, уткнулся носом в густые заросли. Пилотик бросил угрюмо: «Я разом». Минут через пять возвратился из-за кустов с просветленным лицом, лихо поднял самолет и повел его дальше. Вечером того же дня Пантелеева пригласили в Центральный Комитет комсомола, долго беседовали, расспрашивали о делах партизанской бригады, попросили выступить на митинге, дали в помощники инструктора. Тот обложился подшивками «Правды» и «Красной звезды» и помог написать Станиславу вступительную часть. Речь несколько раз переделывалась и согласовывалась, Станислав постарался запомнить ее наизусть, но, когда вышел на трибуну, все, что помнил, вдруг перевернулось, перемешалось, улетело прочь. Чтобы совладать с собой, неторопливо вынул из нагрудного кармана гимнастерки листки, бережно разгладил их, спросил себя: как это я мог так стушеваться — и голосом громким и четким выдохнул в микрофон:
— Товарищи! Позвольте мне от имени молодых партизан Н-ской бригады, громящей немецко-фашистских агрессоров за линией фронта, передать пламенный комсомольский привет лучшим представителям советского юношества, собравшимся на этот антифашистский митинг.
Он не ожидал резонанса, который вызовут его слова. Зал поднялся и долго аплодировал... Председатель не назвал оратора по фамилии: «Слово предоставляется товарищу Станиславу, партизану Н-ского отряда, награжденному за боевые подвиги орденом Красной Звезды». Больше ничего не сказал председатель, но и этих слов было достаточно, чтобы зал проникся симпатией и уважением к человеку, перебравшемуся с риском для жизни через линию фронта. Станислав смотрел на себя чужими глазами, он понимал, что сам бы с очень добрым чувством отнесся к такому человеку.
Это был необыкновенный час.
Всех ораторов фотографировали. Под трибуной и на самой сцене находилась дюжина фоторепортеров. Когда предоставили слово «товарищу Станиславу», фотографов специально попросили не снимать его. И каждый должен был догадаться, почему попросили не фотографировать. Пройдет несколько дней, он снова окажется за линией фронта, быть может переодетый в форму полицая, войдет в город или поселок, в его заплечной сумке будет краюха хлеба с миной внутри. Или может быть...
Рассказывал Станислав о боевых делах отряда, пустившего под откос семь воинских эшелонов, взорвавшего в тылу фашистов три моста и два склада боеприпасов.
Говорил Станислав, воодушевляясь все более. От себя, от Вероники, от Шагена, от Котэ, от имени новых друзей по отряду говорил о ненависти к врагу, которая жжет сердца, о любви к родной земле, дающей человеку такие силы, о существовании которых он и не догадывался.
Он вернулся в бригаду умудренным и повзрослевшим: все, что испытал и увидел в дни подготовки к митингу и на самом митинге, помогло ему по-новому осмыслить службу в партизанском отряде, проникнуться особой ответственностью за группу разведчиков, которой он руководил.
Был на свете только один человек, которому Станислав хотел бы рассказать все, что пережил и передумал за эти несколько необыкновенных дней в Москве.
Вероника встретила ласково. Ему показалось: скучала. Стала строже, молчаливее, только к лицу ей была и эта строгость и собранность... Вероника выполняла в отряде обязанности радистки, как всякий радист была прикована к штабу, к своему радиосундуку. Берегли ее как зеницу ока, не отпускали на задания. У нее были и такт, и мужество, и выдержка, она не показывала, как много отдала бы, чтобы получить право уходить со своими товарищами на задания, как томилась однообразием службы. Когда вернулись на Большую землю, попросила, чтобы ей дали право поработать по-настоящему, послали в отряд, где уже есть радист.
Обстоятельства помогли ей. Теперь Вероника летела туда, где прошло ее детство. Сердце билось быстро и громко. И потому, что скоро-скоро должна была показаться знакомая земля... и потому, что надо было прыгать с парашютом.
Вероника боялась бездны, в которую предстояло шагнуть. Об этом не знал никто. Не знали друзья, летевшие рядом, с которыми она обновляла когда-то парашютную вышку на бакинском бульваре, не знал инструктор аэроклуба, ставивший ее в пример другим девушкам, не знал майор, который дал согласие на ее заброску.
За плечами было девять прыжков. Она уже умирала девять раз, когда подходила к открытой двери самолета, чувствовала струю воздуха, ударявшую в щеку, бросала взгляд на землю, у нее захватывало дух, она боялась, что не найдет в себе силы покинуть самолет. Думала, что пятый раз будет легче прыгать, чем во второй, а восьмой легче, чем в пятый. Оказалось совсем не так. Сегодня не просто прыжок, они спустятся на землю, занятую врагом. И она сделает этот шаг по одному лишь приказу, который даст себе и который будет сильней и натуры, и желания, и жизни.
У Вероники в кармашке маленький талисман, камушек с берега Ворсклы. Когда ей было двенадцать лет, она тонула. Понадеялась на себя, захотела, как делала это осенью, переплыть реку. Но то ли за зиму отвыкла, то ли река была полноводнее, почувствовала на середине — тают силы, легла на спину, зачастила руками, хлебнула воды, стало трудно дышать, руки отяжелели. Хотелось крикнуть что было мочи: «Помогите, тону!» — самолюбие не позволило. Мир был отделен широкой полосой воды, только один человек мог помочь ей: она сама... Минут через двадцать Вероника заставила себя пуститься вплавь с противоположного берега, хотя недалеко была рыбацкая лодка. На память сохранила камушек с темно-серыми прожилками; он напоминал о часе, когда смогла победить себя...
На Веронике вылинявшая телогрейка — ночи еще холодные, неизвестно, скоро ли попадут в лагерь. Мужчины одеты легко: на них старые помятые гимнастерки и башмаки, давно не видавшие щетки. Не узнать Мнацаканяна, иссиня-черная борода делает его лет на семь, а то и на все десять старше. Из тех джорабок, что прислала ему мать, выбрал самые старые. Сомневался: брать или нет, в конце концов посоветовался с товарищами — взял. Они думали, что джорабки дороги ему как память о доме, ничего плохого, пусть возьмет, разве не могут быть старенькие, много раз надеванные джорабки в рюкзаке вышедшего из окружения солдата? А Шагену они были нужны по причине особой. Месяца два назад он участвовал в десантной операции, то был шестой его прыжок, приземлился неловко, подвернул левую ногу. Никому ничего не сказал, старался не хромать. Теперь обе джорабки надел на левую ногу и крепко перемотал ее выше щиколотки бинтом. На всякий случай.