Кто-то плачет всю ночь за стеною

Ермолаев Александр

— Тогда в чем?

Она злобно посмотрела ему в глаза.

— Дело в тебе.

Кабачков стал растерянно смотреть по сторонам, ему нужна была опора: садиться рядом с женой он теперь боялся. Он сел на стул — на безопасном расстоянии от нее.

— Говори, раз начала.

— Ты мне неприятен. Я ничего не могу с собой поделать. Сначала я отгоняла от себя эти мысли. Повторяла себе, что ты мой муж. Что я родила от тебя сына. Но с каждым днем этот груз становился все тяжелее. Я говорю тебе гадости, а мне даже не стыдно. И никаких угрызений совести. Я такой никогда не была… Дело не в сраной машине, — повторила она, — а в болоте, в которое ты меня затащил. Ты всегда довольствовался малым. Ты даже не хотел большего. Уверена, что в детстве для тебя вершиной счастья была похвала на школьной линейке. Да,

могу поклясться. Ты и сейчас готов обоссаться, когда тебя Куча хвалит на совещании. В пример ставит! Господи, как это убого. И ведь тебе больше ничего не надо! Тебе нравится быть крупной рыбой в маленькой грязной луже. Но самое ужасное, что ты и меня такой сделал. Обрубил все мои желания и мечты. Помнишь, как я хотела открыть частную школу? Это была настоящая возможность. Аренда была бы копеечной. Лариска со своим опытом мне бы тогда подсказала, что и как. Но нет же! Ты стал обрабатывать меня, промывать мне мозги, убеждать, что и это не мое, что я должна работать в школе. По натуре я, видите ли, не бизнесмен, а педагог. Спасибо тебе! Спасибо, что открыл мне глаза. Посмотри на меня. Вот я теперь сижу перед тобой, с мешками под глазами, затраханная уроками, ненавидящая детей. Ты этого хотел? Можешь радоваться. Я соответствую своему мужу. Я тоже превратилась в такую же местечковую хуйню, как и ты. А ведь хотела я совсем другого от жизни.

Она закончила. Кабачков лишь ухмыльнулся своей фирменной ухмылкой.

— Я и не знал, что ты настолько меня ненавидишь.

Мария Викторовна посмотрела на него, и в ее злом издевательском взгляде читалось: теперь знаешь.

Кабачков молча забрал подушку с одеялом и пошел в другую комнату.

— Я хочу развода, — сказала ему в спину жена.

Он, не поворачиваясь, спокойно ответил:

— Завтра поговорим. Утро вечера мудренее.

И выключил свет.

Мария Викторовна еще долго не могла уснуть. В голове крутились мысли, сбивая друг друга.

Почему, если у меня есть семья, я не могу хотеть чего-то еще?

Как столько лет я могла терпеть это?

И зачем, Господи, я взяла его дурацкую фамилию?

О разводе, впрочем, ни на следующее утро, ни после они больше не говорили. Однако и о примирении не было речи. Они почти не разговаривали. Если Евгений Алексеевич просто молчал, то его жена молчала и злилась. Он понимал: стоит только дать ей повод, то есть вернуться к ночной ссоре, как она снова вспыхнет, — а он к этому еще не был готов. Да и надеялся он, что Мария Викторовна все-таки остынет. Пусть не скоро, но остынет.

А потом в школе появился Константин Федорович. И стал невольным участником маленькой семейной драмы. Участие его не ограничилось одним неловким разговором с Кабачковой. Потому что через пару дней точно такой же неловкий разговор состоялся уже с ее мужем.

Когда Кабачков вошел в кабинет математики, Константин Федорович, тяжело вздохнув, приготовился ко второй серии. Вид у Евгения Алексеевича был спокойный, хоть это успокаивало. Кидаться на меня с кулаками вроде не собирается, подумал Константин Федорович.

Перед тем как начать разговор, Кабачков оценивающим взглядом пробежался по новому учителю. Затем, о чем-то подумав и ухмыльнувшись, он наконец сказал:

— Я к вам по делу. Личному.

— Евгений Алексеевич, позвольте, я вас перебью. Я бы не очень хотел, чтобы вы меня посвящали в свои личные дела. Уж простите, мне это неинтересно. Если у вас в семье есть какие-то проблемы, то и решайте их с женой. Со своей стороны я только скажу — чтобы не возникло недопонимания.

Проговорил это Константин Федорович ровным голосом, однако с нескрываемым раздражением. Более того, речь уже была заготовлена им на такой случай — а вдруг?

Но дальше произошло то, чего он не ожидал.

— Надо же, — сказал Кабачков, — я как раз хотел предложить вам обратное.

— Простите?

Евгений Алексеевич широко улыбнулся. Именно такой реакции он и ожидал.

— Я сразу заметил, как она смотрит на вас, — начал Кабачков.

Он сел за парту — значит, подумал Константин Федорович, он не собирается себя ограничивать: очередной душещипательный монолог. Впрочем, на этот раз Константин Федорович

его не перебил: уж слишком интересным оказался поворот, любопытно, что будет дальше.

— Заметил и понял, что она выберет вас. Понимаете… Как бы получше это сказать.

— Неужели вы не репетировали? — с иронией в голосе спросил Константин Федорович.

Кабачков ухмыльнулся.

— Репетировал. Конечно, репетировал. Но вот сейчас я растерялся. Понимаете, я ведь точно не знаю, что вам уже известно. Она говорила вам гадости обо мне?

— Послушайте, — недовольно начал Константин Федорович, но тут уже Кабачков его перебил:

— Я понимаю, понимаю… Вы не обязаны. Но я уже и так вижу по вам, что она говорила про меня.

И как это ты интересно понял, подумал Константин Федорович. Кабачков был ему неприятен. Особенно тем, что он всегда чувствовал себя хозяином положения. Даже зная, что жена хочет наставить ему рога.

— Все очень сложно, Константин Федорович. Я буду с вами откровенен. Возможно, я даже буду более откровенен с вами, чем моя жена.

Константин Федорович вспомнил, как Кабачкова набросилась целовать его. Больше не хотелось бы таких откровений, подумал он.

— Начну с того, что я очень люблю свою жену. Вы даже не представляете, как сильно. Самое грустное, правда, что и она этого не представляет. Она была моей первой и единственной. Сейчас она, конечно, тоже — единственная, но, как вы видите… Я никогда не изменял ей. И в мыслях не изменял тоже. Мне повезло с ней. После такого начинаешь верить в судьбу. Я знаю Машеньку — как себя. Но она этого не понимает. Она обижается на меня. Злится! Ненавидит… Только потому, что я пытался и пытаюсь ее уберечь. Она ранима, пуглива. А вокруг столько… Ну, вы понимаете. Я не хочу, чтобы случилось что-нибудь неприятное. Что-то, что разобьет ей сердце. Точнее, я не хотел этого раньше.

Кабачков усмехнулся. Усмешка резко перешла в кашель — Евгений Алексеевич уже много лет не выпускал изо рта сигарету.

— Пардон, о чем я там говорил? А, вспомнил. Не знаю, был ли я прав, когда оберегал ее. Ведь, так или иначе, она чувствует себя несчастной. Хотя, пожалуй, она все равно бы пришла к этому.

— Пришла к чему? — спросил Константин Федорович.

— У нее обыкновенный кризис, — ответил Кабачков с таким лицом, будто это самая очевидная мысль на свете. — А может, и не самый обыкновенный. — Усмехнулся. — Понимаете, Машенька — умная женщина, но есть в ней один изъян. Несмотря на свой ум, характер у нее детский. Вот и реагирует она как ребенок. У ребенка внутри своя картина мира, светлая, беззаботная. А у взрослой Машеньки — реальная жизнь, которая этому не соответствует. Она не может перестроиться. Взрослый ведь человек — как? — не получилось одно: ладно, буду работать с тем, что есть, как говорится. А Машенька до сих пор в облаках летает. Она не понимает, что жизнь — штука сложная. Вместо этого она обвиняет меня, самого близкого человека. Вот так всегда. Заботишься, защищаешь, а потом — получай! Оказывается, это ты во всем виноват. Но я знаю ее хорошо. Я знаю ее лучше, чем она себя знает. Поэтому я не могу сказать ей всего того, что сказал вам, Константин Федорович. Она не поймет. Я разозлю ее еще больше. Она ведь меня манипулятором считает. Поэтому сейчас я решил так: пусть хлебнет жизни. Хочет погулять на стороне — пожалуйста. Это будет недолго. Кому она нужна со своими детскими капризами. Ведь так или иначе — они начнут проявляться и в отношениях на стороне. Я уже не говорю о том, что у нее есть сын, которого она любит. Сейчас она о нем, правда, забыла, но это все временно. Женщина на грани нервного срыва, понимаете, совсем не до Славки ей. Но она не сможет его оставить.

— В общем, вы полагаете, что она вернется, — заключил Константин Федорович.

— Так и будет, — согласился Кабачков. — Поэтому — дерзайте. Пользуйтесь. При условии, конечно, что этот разговор останется между нами.

— Странные у вас представления о любви, — сказал он.

Кабачков недовольно фыркнул.

— Это вынужденная мера. Чтобы сохранить все. Я ведь прощу ее. А она только больше меня ценить станет.

Интересно, подумал Константин Федорович, он ко всем относится как к детям — или только к своей жене?