Кто ты, человек?

Семён Морозков

«А стану тогда лучше рыбой», – подумал Толя.

Я рыба

Ого, теперь я сам съем этого червяка. О-о-о-п. Так вот. Вокруг пузырьки, рачки, теперь поплыву глубже, где потише. Вот здесь, под корягой, будет хорошо. Интересно посмотреть. Что-то тянет меня вбок, какая-то красная пуговица рванула мимо меня. Поплавок. Я же позабыл о нем. Попался сам.

Лечу-у-у! Вижу длинное удилище, на конце маленький человечек. Зеленый брезентовый купол на голове. Откинул прочь – так это же Андреич! Батюшки, я что же теперь, в коптильню, а только потом в порт? А как же моя посылка с книгами? Так не пойдет…

Бью хвостом вправо, влево и опять вправо. Больно!

Оборвав губу, шлепаюсь обратно в реку. Глухой удар, но острая тень проносится над самой водой.

Опять лечу!

Дышать не могу, хочу обратно в воду. Мутно все – воздух режет глаза. Где-то внизу, кажется, труба хлебозавода, вот вдалеке прямоугольники знакомых полей. Седая чайка, должно быть, схватила меня у самой воды. Вот незадача.

Да что ж такое? Я – Толя Сахаров, я – человек, такого не бывает. Врешь, не возьмешь просто так Сахарова!

Стану-ка я чайкой.

Литерный 14 «А»

Странная нумерация вагона не требовала объяснений для его обитателей. Он шел сразу после вагона-ресторана, минуя несуществующий тринадцатый. Доступ пассажиров к четырнадцатому «А» был строго воспрещен. Далее пятнадцатый – почтовый, тоже без пассажиров. В шестнадцатом, последнем вагоне состава, ехали пассажиры с билетами из Москвы до Омска. На каждой станции, начиная с самой Москвы, у четырнадцатого вагона выставлялась внешняя охрана из двух сотрудников милиции.

Поскольку окна были закрыты и зашторены, а внутреннее освещение было весьма тусклым, в литерном царил полумрак. В вагоне находились три человека.

На стене привычно белело «Постановление Совета Министров СССР от 13 сентября 1951 г. № 3476-1616 Положение о военизированной охране первой категории».

На зеленом металлическом ящике сидел старший по возрасту и по званию охранник. Глядя в одну точку, он напряженно жевал бутерброд. Фуражка тарелочкой лежала на коленях. Проплешина и чуть примятые по окружности его головы седые волосы говорили о долгих годах, проведенных на казенной службе. Поочередно приподнимая желтые от табака то левый, то правый ус, он старался, чтобы ни одна крошка не попала мимо рта. Юный рядовой крепко спал, примостившись на железном ящике внизу, у наглухо зашторенного окна. Он громко сопел. Третий парень весьма крепкого телосложения уже пятнадцать минут кряду то отжимался от пола, то подтягивался под выступающим краем багажной полки.

– Товарищ командир, разрешите обратиться? – пыхтя от натуги, начал было спортсмен.

Через пару минут он повторил попытку:

– А что, Акимыч, молчишь? Не дернуть ли нам… так сказать… по маленькой?

– Да Господь с тобой, сержант Вяткин, все бы тебе дернуть, а еще физкультурник.

– Да шучу я, Акимыч. Вон, Федька-то наш храпака давить готов сутками напролет. А что я-то? Я… чайку имел в виду. Меня тоже вне смены в исподнем подняли в ночи. Езжай, говорят, стрелок Вяткин, на особо ответственное задание… Слушай, Акимыч, позвоним по внутренней, пусть проводник из ближайшего вагона принесет. Все ведь строго по инструкции.

Старик все молчал. Прошло еще минут пятнадцать. Федор все так же спал. Акимыч доел, коротко перекрестился и, аккуратно свернув газетку от бутербродов, положил ее в нагрудный карман гимнастерки. Закурил.

– О чем думаешь, Акимыч? Вот каждый раз, как в одной с тобой смене, за тобой наблюдаю.

– А ты не наблюдай, родимый. Чай я не девка красная, чтобы ты наблюдал за мной исподтишка.

Вяткин замолчал и перешел на приседания. Вдруг старик продолжил:

– Я, Вяткин, как ем досыта, все про моих вспоминаю. Я ведь даже могилок их не нашел, когда вернулся в сорок шестом. Пропали – и все тут. Как и не было. Ни весточки, ни даже самого дома. Ровное место одно – после бомбежки площадь расчищенная. Куда только ни писал. Может, утонули в Неве, а может самих… голод-то какой был, страшно даже подумать… – он осекся. – И вот так всегда, как ем, так их вспоминаю. Думаю, а только вот представь, Вяткин, как лет через шестьдесят заживут наши внуки и праправнуки! Какая жизнь в России-матушке, ну, в СССР во

всем будет! Все по справедливости, всем, как говорят, по потребностям. Ни одного жулика и вора, наверное, не останется. Тюрем не будет. Пенсии большущие, всего вдосталь, бери – не хочу. Этим правительство наше и партия родная ох как заняты! Ну а если и останутся хмыри всякие разные, то совсем немного, и жизни целой страны они испортить не смогут. Во всем мире деньги отменят, не будет их, бумажек-то окаянных, от которых зло все… Что-то другое нужно – заместо их. И, значит, нужда в работе нашей с тобой отпадет совсем. Да и Бог с ней! Сам посуди, к примеру, ежели все люди записывали бы цифирь – ну, одновременно и по цепочке – кто да кому и сколько чего передал или как поменялся. Только тогда было бы все без обмана. Шила в мешке не утаишь и все записки эти не исправишь по желанию своему.

– Я, Акимыч, гляжу, ты фантазер большой. Куришь и куришь, куришь и куришь, а я вот только чаю хочу, лучше даже с сахаром, – никак не поддержал философские размышления начальника стрелок Вяткин. – Между прочим, я норму ГТО на золотой значок⁹ месяц назад сдал и не курю, а тут табачищем, уж простите, несет.

– Горе луковое, стрелок Вяткин, да будет тебе чай. Давай уж попозже, а там, глядишь, и Ярославль. Я вот что думаю, сынок: сдадим в Ярославле наличность, доедем с тобою и соней нашим до Омска, там сдадим золото и уж отдохнем до пересменки. Аж цельных три денька, полагаю. У меня сестра там, кровинушка родная. Заночуем, примут хорошо. Да может, и на рыбалку успеем. Эх-ма, душно что-то, окна не открываем до станции. Если только самую щелку. Никак гроза собирается, кость со вчерашнего ломит. Да и это самое, полотенечком-то чуток оботрись. Воняешь как сукунца – животное такое есть в Америке. Вонючая, говорят, страсть. Запашок похуже табачного уж точно. Нам с тобой еще несколько часов трястися в этой клетке. Давай-давай, вытирайся! Не приведи Господь, соня наш и не проснется от запахов твоих, – старик загоготал во все горло, хлопая своими большущими ладонями по коленкам да притоптывая. Обладатель золотого значка ГТО ничего не ответил, но отошел приседать в самый дальний угол вагона, а Федор только перевернулся на другой бок.

Вдоволь насмеявшись, Акимыч рукавом вытер слезящийся глаз и скомандовал:

– Так, стрелок Вяткин, приказываю тебе телефонировать в вагон-ресторан. Пусть в девятнадцать ноль-ноль оставят у двери три стакана крепкого чаю с сахаром. Три коротких стука через два длинных, опять три коротких или как там по вашей Морзе. А чтобы не позабыли, ну и для порядка, мы еще один разок им телефонируем. Аккурат около семи – так и скажи. Федора разбудить и при получении через смотровое окно удостовериться в отсутствии посторонних лиц в тамбуре. Табельное обоим держать наготове.

Перед прибытием

Сахарову снилось мороженое. В металлических креманках на высоких ножках, точь-в-точь как в кафе парка Горького. Пломбирные шарики – сладкие, белоснежные. Две вазочки с мороженым стояли на столе друг против друга. И думалось, Толя ожидает кого-то, кому была предназначена вторая. Стол заставлен бутылками дюшеса, но официанты все несут и несут новые. Юра Рыбальченко, почему-то черноволосый, несет поднос, а на его краю сидит крохотный Левон. Он задорно болтает кривыми ножками – в руках табличка «победитель конкурса работников общепита» – и поет:

Если бы парни всей земли

Вместе собраться однажды могли,

Вот было б весело в компании такой,

И до грядущего подать рукой…¹⁰

Поднос становится огромным и тяжелым, бутылок все больше и больше. Они толкаются совсем как живые, приподнимают свои крышечки в такт мелодии и вдруг подхватывают хором припев, басами выводят:

Парни, парни, это в наших силах: