Кто в тереме живёт, или Хроники мелкого рантье
Шрифт:
– Есть.
– Тогда перепечатаешь и завтра вечером – мне на подпись. Всё понял?
– Понял, Владимир Иванович. Спасибо огромное. Только завтра вечером меня в Москве не будет.
– А где ты будешь?
– В Мексике.
Взгляд Субботыча, расслабленно блуждавший между потолком и сереньким экраном "Юности", на котором митингуют толпы возбуждённых людей, медленно перемещается к Крылову и фиксируется на его переносице. Так обычно рассматривается заведомо ничтожная вещичка, которая вдруг чересчур раздулась в размерах.
– Где-где?!!
– В Мексике.
– Да хрен с ним, с участком. Ты мне суть доложи, чем там конкретно будешь заниматься. План действий, так сказать.
– Да нет никакого плана, Владимир Иванович. Просто сяду в самолёт и полечу.
– Ты мне мозги не… того. Раз тебя государство за границу посылает, значит – оно делает это с определённой целью…
– Цель поездки, Владимир Иванович – дальнейшее укрепление советско-мексиканского сотрудничества и культурных связей между народами наших традиционно дружественных стран.
Субботыч прищуривается. Видно, что в поездку он всё-таки поверил, а заодно и сделал ряд серьёзных поправок на крыловский счёт. То есть решил про себя, что этот студентишка зачуханный – не так уж прост, как кажется с виду. И с ним на всякий пожарный надо быть – поаккуратней…
– Конечно, если по совести, то я этому Абросимову должен по-другому ответить. Написать ему, пердуну старому, что у меня недокомплект дворников – сорок процентов, и чтобы он сидел себе тихо и радовался, что вообще убирают… Вот вы всё думаете, что, раз Владимир Иваныч всю жизнь в армии прослужил – так он дундук и сапог кирзовый, которому на молодёжь – чхать. А я, к твоему сведению, брать студентов на работу вообще не имею права! Понимаешь? Во-об-ще! Потому что главная задача студента – учиться и овладевать знаниями. Так ведь? Если по закону?
– Так.
– Так. А, с другой стороны: вот он – иногородний, и она – иногородняя, и у них вдруг – бац! – и ребёночек родился. И куда им деваться, спрашивается, если их из общежития выпихивают? И они приходят ко мне и стоят тут на пороге, комнату клянчат. Дай да дай, дай да дай…
На экране телевизора возникает Ельцин: без шапки, с льняной шевелюрой, раздуваемой ветром, в распахнутом на груди пальто. Он что-то убеждённо говорит, разрубая воздух ладонью в кожаной перчатке. Субботыч приподнимается и ввёртывает громкость до упора.
"…и хватит, понимаешь, этой демагогии! Хватит, понимаешь, обещать народу одно, а делать – другое! Вот нам с высоких трибун заявляют, что пора кончать с привилегиями. И народ, понимаешь, ждёт, народ верит – а реального сдвига нет! Ничего с мёртвой точки не сдвигается, потому что в стране есть каста неприкасаемых, для которых мнение народа, понимаешь, роли не играет. Страна думает, как бы пенсионерам по десятке надбавить, а Горбачёв партаппарату в полтора раза оклады поднял. И себя не обидел: раньше, как генсек, получал восемьсот, а теперь будет – тыщщу двести. Тыщщу двести! И всё мало ему, понимаешь, всё недостаточно…
Толпа
– Правильно, Николаич! Гнать их!
– Долой партократов!
– Пускай вернут, что нахапали!
– Распределители закрыть, а госдачи – отобрать!
– И пусть на наши пенсии поживут, на сто двадцать рубликов…
– И пусть со всеми в очередях подавятся, за гнилой картошкой…
– Да мы Горбачёва с Раиской и без очереди пропустим, лишь бы под ногами не путались…
– Гы-ы-ыыыыыыы!
– Держись, Борис Николаич! Народ за тебя!
– Три-четыре: Ель-цин! Ель-цин!! Ель-цин!!!.."
Глава 6. Сапожки, "Лотос", Москонцерт
"Дай да дай, дай да дай!" Крылов летит по улице с лопатой наперевес и последние слова Субботыча звучат в его мозгу жизнеутверждающим маршем. Ибо означают, что увольнять его никто не собирается и, следовательно, их с Машкой временное пристанище пока – тьфу! тьфу! тьфу! – вне опасности. И ещё они означают, что он может целиком сосредоточиться на подготовке к завтрашнему отлёту и сделать всё так, как любит Машка: вдумчиво и по пунктам.
Вернувшись в Лодку, он обнаруживает на столе свой свежеотпечатанный рассказ и машкину записку, пришпиленную сбоку. Записка гласит: "Твой Дудоладов – плоский, как камбала." И, чуть ниже: "P. S. Не забудь! 1) Получить загранпаспорт; 2) Отдать рукопись Стасу; 3) Забрать на Новокузнецкой вещи и напомнить родственникам об их обещании начать размен…" И уже в самом уголке красуется шутливая машкина подпись в виде еловой шишки с двумя огромными и слегка удивлёнными глазищами. Крылов аккуратно высвобождает записку из-под скрепки, расцеловывает и прячет в нагрудный карман.
В дверь стучат. На пороге возникает Оля – взмокшая, хмурая, с эмалированным баком под мышкой и хлопьями мыльной пены на халате.
– Привет, Лёш. Бельё повесить не поможешь? А то Платошкин, гад, уже слинял, а мне на табуретку лезть, на восьмом месяце – ты ж понимаешь…
– Конечно, Оль.
На кухне он берёт табуретку покрепче и, установив её под верёвками, крест-накрест перечертившими потолок, принимается за дело. Оля подаёт ему тяжёлые простыночные жгуты, сочащиеся влагой, а Крылов расправляет их и пристраивает на свободные места.
Закончив, он невольно скашивает вгляд вниз, на огромный олин живот, выпирающий из-под синего байкового халата, и вдруг понимает, что к тем картинкам скорого квартирного рая, которые он постоянно рисует в своём воображении, сейчас добавилась ещё одна – пожалуй, самая яркая и волнующая. Ведь если всё пойдёт так, как запланировано (а иначе просто и быть не может!), то ведь и с Машкой скоро случится – ТАКОЕ. Наверняка, наверняка случится! И она так же будет расхаживать по квартире в халатике и с животом… Но, господи! Разве он позволит ей притронуться к каким-то там постирушкам? Да он в лепёшку расшибётся, но всё сделает сам! И постирает, и погладит. И посуду перемоет, если нужно. А вечером, как обычно, прильнёт губами к округлому машкиному плечику, отдающему яблоком, и станет с него пылинки сцеловывать…