Кубанские зори
Шрифт:
Мы никогда не узнаем имени этой «шестерки», сексота № 6, доносившей ради куска хлеба, который, как оказалось, стоил недешево и самим чоновцам, доносившей на своих хуторян, близких и родных. Но в ее донесении обнаруживаются любопытные и важные подробности: что же это за такие необычные бандиты, которые, оказывается, сеют хлеб и выращивают бахчу… не детей малых режут, как о том трубила лукавая пропаганда, а сеют и выращивают тайком хлеб. От кого таясь?..
Через восемьдесят лет после этих давних событий и тайных сообщений я пошел к Ганычу, не к тому, конечно, о котором доносила сексот, а к Владимиру Васильевичу Ганычу, проживающему в станице Староджерелиевской, по всей видимости, сыну того Ганыча, во всяком случае, его родне. Пошел к нему не от Маныча, которого не нашел, а от кума Владимира Васильевича Кучери Василия Стефановича, проживающего там же, неподалеку. Дело в
Василий Стефанович Кучеря сознался, что у него действительно есть такая фотография, но ее надо «пошукать», найти. Договорились, что он «пошукает» и пришлет мне ее в Москву для снятия копии. Но не тут-то было. Никакие просьбы и уговоры не подействовали. Так он мне ее и не прислал. Приходили к нему по моей просьбе люди, понимавшие ценность этой фотографии, которым он отвечал: «Нэма ниякых фотографий. Уси спалылы. И шоб по сему дилу до мэнэ бильшэ нэ прэходылы…»
Меня уверяли, что это, мол, так людей напугали в двадцатые-тридцатые годы, что они и сегодня боятся, что у них до сих пор, как говорят, от страха зашпоры позаходылы… Возможно. Но здесь, по-моему, было нечто иное. Да, это, видимо, тоже последствия того же мордования людей, но здесь — обыкновенное неведенье, непонимание ценностей, а может быть, и расчет на какую-то выгоду.
Между тем фотография эта, которая, по всей видимости, окажется все-таки спалэной, утраченной, имеет примечательную историю для характеристики Рябоконя. Как рассказывали родители В.С. Кучери Стефан Алексеевич и Ксения Максимовна, она была подарена самим Рябоконем, видимо, деду Василия Стефановича, но подарена не на память, а при обстоятельствах весьма необычных.
Ехал его дед к родне в Ахтари, в станицу Приморско-Ахтарскую, и вдруг, откуда ни возьмись, на пути появляется Василий Федорович Рябоконь. Поговорили, слово за слово, Василий Федорович и говорит, что хлопцы в камышах голодные: нет ли у вас чего? Если, конечно, можете, то дайте. Те дали кое-что из продуктов для хлопцев. Взамен Василий Федорович вынул эту фотографию и говорит: «Если спросит кто, кому дали продукты, скажете, что Василию Федоровичу, а в доказательство — вот вам эта фотография…»
Хорош бандит, если не только не скрывается, но вручает взамен такую убедительную улику…
Кум Ганыч, любящий покалякать о Рябоконе за чаркой, узнав, что им кто-то интересуется, по всему видно, струхнул не на шутку, так что и хмель прошел. Во всяком случае, на все мои просьбы рассказать то, что знает о рябоконевцах и какое он имеет отношение к тому Ганычу, он так и не откликнулся. Перепугался, злякався человек…
Молчат православные, кажется, уже теряя рассудок. Уже иная революция произошла, с новой экспроприацией, то бишь приватизацией, уже началось по-новому кругу все то же революционное беззаконие, но в иных формах, а они все еще опасаются того, чего опасаться уже давно нет оснований. Или, может быть, православными перестали быть? За них говорит сексот:
«Вчера 9 июля ко мне пришла Пруткова сестра. Я стала звать ее, чтобы вместе пойти на хутора променять табак на хлеб. Она сказала, что если у меня есть табак, то его всегда возьмут хлоп-ци (бандиты). Я сказала, что это будет долгая история, когда я их найду, а мне нужно быстро, нечего кушать. Она сказала, что ничего долгого не будет, а нужно только пойти вместе с ней к Ганычу (бывший зеленый), а хлопци приедут к нему и возьмут табак. Я спросила, где же они возьмут хлеба, чтобы заплатить за табак? Она ответила, что у них хлеба много, что у них хлеб посеян на земле Решидчихи Дуньки, живущей на Джерелиевских хуторах, что она скоро будет его косить.
Во время разговора она часто упоминала какого-то Савву (бандита) и упомянула, что Рябоконь тоже вместе с ними. Сегодня мы понесем бандитам табак.
К сему совершенно секретный осведомитель № 6».
«Согласно вашего задания, я стала наблюдать за районом возле Смолиного ерика и стала просить Пруткову сестру Евдокию Костючку, чтобы она отвела меня к бандитам и чтобы они приняли меня к себе в компанию, так как советская власть не дает мне никакой помощи. Она сказала, что это можно будет сделать и что у бандитов есть свой посев на острове между старой речкой и новой и Смолиным ериком, там же у них есть и куринь. Посеяно у них десятин 12 хлеба и баштана. Сколько чего именно еще не узнала. Живут они больше всего в курине, но иногда на несколько дней отлучаются куда-то в другое место. Пруткова сестра очень часто ходит к ним и носит им сведения и продукты. Я постараюсь через Пруткову сестру войти в связь с бандой и если нужно будет, то перейду к ним, чтобы лучше все узнать, а тогда сообщу вам.
К сему совершенно секретный осведомитель. № 6».
«Сообщаю Вам, что моя сестра Анна (не родная) Самсонова имеет тесную связь с зелеными под командой Панасенка Петра и Пруткова Никифора, а других двоих не знаю и что таковые у нея бывают, когда она еще жила с ея отцом около шлюза, а теперь она перебралась к Мошонкову. Не знаю, ходят ли они теперь к ней. Бандиты ходят почти каждый день к гр. Гладкому Никифору за молоком, который живет около Смолиного ерика. Затем сообщаю, что они все живут в заплавках против Никифора Гладкого. Там у них есть в камыше кубло. Панасенко, кажется, ходит к своей жене и, наверное, имеет связь с Василь-ченком Иваном, потому что они с ним вместе были в камыше и теперь Панасенко, когда приходил к Гладкому за молоком, то я его видала, а Васильченко живет с ним рядом.
Сейчас сестра Пруткого понесла кошелку продовольствия, за которой прошу Вас проследить. О всей работе бандитов, если я узнаю, то срочно вам сообщу. В правильности своих показаний несу полную ответственность перед судом Р.В.Т., в чем и подписуюсь.
К сему совершенно секретный осведомитель № 6».
В этом донесении сексота № 6 особенно поражает мимолетная оговорка: в доносе на сестру вдруг указывает, что сестра не родная. Тем самым она как бы дает знать, что на родную сестру доносить не стала бы, а вот на двоюродную — доносит. За этой малой оговоркой скрывается ведь совсем иное: чувствовала неведомая нам доносительница, что занимается делом неблаговидным. Именно потому и оговорилась.
Странные все-таки были эти бандиты — хлеб сеют в тайне от власти, призывающей их к мирному труду. В станицы ходят не за самогоном, как можно было бы предположить согласно их бандитской натуре, а за… молоком.
Особенно же возмутил Василия Федоровича дошедший до него слух, что он якобы намеревается разграбить Приморско-Ахтарский Успенский собор. Слух, пущенный, конечно, чоновцами, его ловившими. Но какое лукавство — атеисты, которые искореняли народную веру, обеспокоились вдруг защитой православного храма!
Приморско-Ахтарский Успенский собор, величественный и красивый, в конце концов оказался разрушенным. И конечно же не Рябоконем…
Василий Федорович Рябоконь уже не мог отстраниться от той борьбы, в которую был вовлечен, которая шла вне зависимости от его желания или нежелания. Оставалось лишь реагировать на нее, и так, как подсказывало его природное чутье и совесть.
Он снова возвращается к этой борьбе, понимая, что вести ее в прежних формах невозможно, надо искать иную возможность вмешательства в происходившее, чтобы реально влиять на него.
В начале марта 1923 года Рябоконь собирает новый, теперь даже не отряд, а группу, которая в последующем не будет превышать более девяти человек. Практически это был штаб движения, и только он скрывался в камышах. Все же остальное движение, сочувствующее Рябоконю, постоянно находилось в хуторах и станицах: собирало информацию и передавало ее в камыши, снабжало необходимыми документами, продуктами, служило новой власти, выступало на собраниях, клеймило врагов народа и мировую буржуазию… Это была уже совершенно иная форма борьбы и жизни повстанцев. Необходимость в терроризировании власти, дабы держать ее в страхе и тем самым показывать людям ее шаткость и ненадежность, отпала. Ведь никакого нового десанта ждать неоткуда. Теперь новое повстанческое движение, организованное Рябоконем, скорее становилось напоминанием власти о том, что надо действовать не только по указаниям сверху, зачастую диким, разоряющим людей, но и сообразуясь с их интересами, их укладом жизни, здравым смыслом и правдой. И, если этого не происходило, в дело вмешивался Рябоконь. Не скажу, что он олицетворял абсолютно народную правду, он ведь был тоже живой и грешный человек, но сдержать авантюризм новой власти, попирающей божеские и человеческие законы, тогда, кроме Рябоконя, было некому. Дабы в этой его миссии усомнились люди, его и выдавала власть за обычного бандита.