Куда идем мы…
Шрифт:
— Мама, ну что вы? — попытался урезонить родительницу Михалыч. — Давайте уж по-людски все сделаем, как положено. Когда за стол сядем, гость и расскажет, что там в мире делается. Чтобы ему по пять раз одно и то же каждому не повторять.
— Да помолчи ты! — отмахнулась от сына бабуля и повернулась к Четвертому. — Слышь, гость дорогой, скажи мне как на духу — ты про «Святость» для пущей важности присочинил, или она у тебя и вправду есть? Молод уж ты больно для «Святости». Это я бабка старая, давно живу,
— Правда есть «Святость» — честно признался Четвертый. — Только она нулевого уровня.
— Да мы люди простые, живем в лесу, молимся колесу. — отмахнулась старуха. — Нам и нулевого выше крыши. Главное, чтобы была. А то знаешь, мы люди темные, нас обмануть — как у ребенка конфетку отобрать.
И посмотрела прямо в глаза монаху. Очень нехорошо посмотрела, таким взглядом любое желание обмануть вымораживается буквально за секунду.
— Ага, ты попробуй, отбери конфету у Светки — хохотнул Михалыч, явно имея в виду дочь, но мать так зыркнула на сына, что у Четвертого исчезли последние сомнения в том, кто здесь настоящий глава семьи.
— Помолчи, разговор серьезный. — ледяным тоном сказала Клара Захаровна и продолжила, обращаясь к монаху, который сильно напрягся. — А вот скажи мне, гость дорогой, слышала я как-то, что «Святость» позволяет посмертие править. Так это или брешут люди?
Четвертый мысленно утер пот со лба. Раздел о посмертии и перерождении он прочел совсем недавно, в Лучегорске, когда валялся в гостевой комнате, и потому в этом вопросе ориентировался неплохо. Ну как неплохо? Инструкцию прочитал.
— Не править — просить. Просить за кого-то — да, я могу. И не только я — даже вы можете, но только за ближнюю родню.
Старуха удовлетворенно кивнула, сжав тонкие губы. И продолжила:
— Сегодня пять лет, как муж мой помер. Отец, значится, этого вот обалдуя. — и она кивнула на сына. — Он неплохой мужик был, хороший даже, но вот жизнь, врать не буду, не без греха прожил. Ты-то монах, не помнишь, ты молодой еще — но раньше, когда я в твоем возрасте была, людям очень тяжко жить было. Никак, значится, не можно было выжить, не нагрешив.
И она помолчала пару секунду, явно что-то вспоминая. Потом тряхнула головой и продолжила рассказ.
— Я это к чему? Снился мне Михайла однажды. Года два тому, наверное, может больше. Сказал — не пустили его на перерождение, пока грехов не избудет, а сколько мучиться ему — не сказали. Вот он, значится, и искупает пока. Тяжко терпит — но терпит. Как живой во сне приходил. Но коротко, вот эти слова сказал — и сгинул, как не было, а я проснулась.
Вот и скажи мне, монах — в силах твоих помочь Михайле? А мы бы уж в долгу не остались, мы хоть люди и дремучие, а правила знаем, за добро добром воздаем.
И она вновь уставилась на монаха —
— Я… — Четвертому почему-то опять было очень страшно, но это был другой страх. Страх облажаться и не помочь спасшим его людям. — Я попробую. Я знаю, что надо, просто… Просто я никогда это не делал, и… И я не знаю — получится или нет. Только это нужно сейчас делать, сегодня, до полуночи, и мне эта… Помощь нужна будет.
— Говори. — коротко велела старуха, за спиной которой стоял сын, стиснувший копье так, что побелели пальцы.
— Грамотный есть кто у вас?
— Только я. — сразу ответила старуха. — И то — сколько уж лет прошло. Читать — еще туда-сюда, а писать и не сдюжу, наверное.
— Писать не надо! — заверил Четвертый. — Я вам напишу сутру о спасении души. Надо, чтобы ее кто-то читал все время, пока я молиться буду. Она не очень длинная.
— У нас бумаги нет. — сказала старуха и протянула монаху уголек. — Возьми любую шкуру и на ней пиши, они выделанные. И покрупней пиши, глаза у меня уже не те.
Четвертый кивнул, расстелил на полу шубу почившего медведя и принялся писать крупными печатными буквами.
— Вот — он сдул крошки угля со шкуры. — И лучше бы читать вдвоем. Вы оба самые близкие ему люди, вставайте на колени сюда. Вы будете читать, а вы — повторять за матерью. Прочтите один раз вслух, на пробу.
Старуха, пусть запинаясь и мекая, но прочла сутру довольно удовлетворительно.
— Отлично — заверил ее монах, успевший за это время еще раз пробежать глазами справку и освежить в памяти порядок чтения молитв.
Четвертый тщательно вымыл руки, расстелил молитвенный коврик и разжег курильницу. Знаком он велел старухе начать чтение.
Та проговаривала сутру уже гораздо увереннее, сын послушно басил рядом. Четвертый же в это время отбивал земные поклоны — он решил сделать по максимуму, сто пятьдесят. Когда монах закончил с поклонами, мать с сыном читали сутру уже практически не заглядывая в текст — выучили за столько-то раз. Немного отдышавшись от поклонов и восстановив дыхание, Четвертый разбавил своим голосом этот дуэт.
Он все делал по инструкции: прочитал молитву об очищении уст от грехов, затем об очищении души. Здесь была главная сложность — нужно было подгадать завершение собственной молитвы под финал сутры, читаемой хозяевами, но монах справился. Пауза уложилась в рекомендуемые пять секунд, и следующую сутру о спасении души они прочли на три голоса.
Ну а дальше было уже проще — сжечь в домашнем очаге бумажку с молитвой о спасении всех душ умерших, которую Четвертый написал загодя. Затем настал черед гимнов из сутры Алмазного резца, Лотоса и Амитаба. Завершил пение Четвертый сутрой Павлина. Финалом стали все те же сто пятьдесят поклонов.