Кухня: Лекции господина Пуфа, доктора энциклопедии и других наук о кухонном искусстве
Шрифт:
— Батюшки — что это с нами? — кричал бедный Василий Сидорыч…
— Нечего греха таить, — отвечал я, помогая ему сколько можно, — кисель был кислый, а варили-то его в нелуженой кастрюльке…
— Нет, батюшка, уж не от полуды, это не даровое, это какой-либо враг нам что-нибудь подмешал…
Между тем пришел доктор, кастрюлю осмотрели, и он подтвердил мои слова; оказалось, что кухарка деньги взяла, а лудить не отдавала, полагая, что еще продержится… Медицинских пособий описывать нечего, — скажу только, что старика с женою спасли, хоть с большим трудом, а один из детей таки умер после долгих мучений.
Ну, что же, вы думаете, с тех пор завелось ли больше порядка в доме у Василия Сидорыча? Ничего не бывало! Еще онамедни я ходил его навещать; о ребенке и отец и мать до сих пор плачут, а кастрюли все такие же, как прежде.
Здесь, кстати, расскажу вам
Жила-была на сем свете Фабрика чугунной эмалированной посуды, кажется, она так называлась; как бы то ни было, но посуду в ней делали чудесную: кастрюльки, чайники, котлы из чугуна, и внутри покрыты некоторого рода фарфором; лудить не надобно: вари, жарь, что хочешь, — не лопается года три-четыре, всегда чисто — стоит кипятком всполоснуть; наконец, ценою впятеро дешевле против медной посуды. Эта фабрика не устояла; отчего бы так? Некто, говорят, из любопытства и филантропии являлся в разные дома и предлагал эту чудесную посуду — везде отказ. Пришел он наконец к одному управителю — человек он нравственный, добрый отец, верный супруг, почтительный сын — только денежку любил, и то говорил, что ради семейства. «Ну, что ты, — говорит, — с твоей посудою! На что нам твоя посуда, когда ее лудить не надобно? Ну, давай тысячу рублей, так возьмем…» — «Помилуйте, отец родной, да вы и всей посуды на столько не возьмете…» — «В том и дело, — отвечал эконом, — в том ее и порок, что она и дешева, и прочна, и полуды не просит, потому что я от полуды да от переплавки медных кастрюль каждый год тысячу рублей получаю; а как твоя проклятая посуда войдет в употребление, тогда где я эту тысячу рублей накоплю?» Филантроп рассердился: «Да я, — говорит, — пойду к твоим господам, пусть посмотрят да посудят, разберут на деле, какая посуда лучше…» — «А как разберут? Заставят ее испробовать? Тогда, отвечаю тебе, мы такую в твоей посуде сварим похлебку, что и ты ложки не проглотишь. Спросят: от чего? — а мы в ответ: „Да от посуды, ваше превосходительство, — железная, известно, что не годится". Тут и концы в воду; кто пойдет в кастрюльку заглядывать? Неприятно перед другими черную похлебку заварить, а я и все голосом закричат; все выдумки да новости! Так уж свет ведется».
Филантроп должен был замолчать после такой логики; фабрика остановилась; остальную посуду продали с аукциона, — счастлив, кто спохватился ее купить про запас! Теперь ни за какие деньги не найдешь, хотя многие, изведав ее качества, готовы были бы как за медную заплатить!
Милостивые государи! У меня до вас покорнейшая просьба: сделайте милость, взойдите на кровлю и прокричите хорошенько: «Эмалированная кухонная посуда не пошла потому, что мешала столовым, дворецким, поварам и кухаркам воровать!» Уверяю вас, что это для общественной нравственности будет гораздо полезнее, нежели многие вещи, которые к ней причисляются.
Лекция 33
Странная приправа к обеду Компания на акциях Простой обед у просвещенного богача
Пересмотрев тщательно все сказанное мною до сих пор касательно искусства хорошо обедать, я с удивлением заметил, что если хороший обед зависит от хорошей кухни, то хорошая кухня, в свою очередь, зависит от каких-то других довольно странных вещей.
Вспоминая, где я дурно обедал, нахожу:
1) в таком доме, где хозяин приучил своих слуг других поддевать;
2) в таком доме, где хозяйка приказывает, не подумав, можно ли приказанное исполнить;
3) в таком доме, где хозяин совершенно неуч, засел в грязь, и любо ему, не хочет выходить из нее.
Если б эти три дома были дома бедные, я бы подумал, что тут дурно обедают по бедности, а прочее так, случайное, прикладное. Так нет! Все три дома богатые, а едят в них дурно.
Что ж это значит, милостивые государи? Значит то, что для искусства хорошо обедать необходимы:
1) добросовестность;
2) распорядительность;
3) немножко просвещения.
Какая странная приправа к обеду! — не правда ли? Но я не виноват в ней, господа, право, не виноват — так вышло из самого опыта!
Такого открытия я сам не чаял, но теперь намерен на него взять привилегию и учредить компанию на акциях; акционерами у меня должны быть люди добросовестные, рассудительные и просвещенные — надеюсь, милостивые государи, что никто из вас не откажется участвовать в моей компании, тем более что она будет называться « хорошо обедающая компания», в отличие от хорошо объедающих.
Между тем для усовершенствования моего открытия я продолжаю обедать в гостях; вот вам некоторые из новых наблюдений, мною сделанных.
Скажу вам хоть про вдову Елизавету Марковну; муж ее был оптовым торговцем, езжал не раз за море, вел торговлю умную, ученую; детей учил языкам и коммерческим наукам; сам читал и книги и газеты, знал движение чужестранной торговли и по своим ученым соображениям отправлял товары за границу наверняка, а не на авось, и товары хорошие, а не те, которые живут; этих двух слов, авось и живет, Иван Петрович терпеть не мог, и в доме у него никто не смел и произносить их; от всех этих причин он из маленького сидельца обратился в богатого негоцианта; он собирался уже, оставя торговлю, приняться за обширное банкирство и доказать на деле, что не одни иностранцы могут быть важными банкирами; но, к сожалению, Иван Петрович не успел, состарился, а тому причина была вот какая: в молодости он был как многие грешные, то есть ничему не учился, да и отец его был того мнения, что наука для купца вздор, а была бы у него практика; с этой практикой отец его чуть было не обанкрутился; по смерти отца Иван Петрович обделал кое-как дела, но шло плохо; как-то довелось Ивану Петровичу, скуки ради, прочесть статейку в одном, русском журнале, где какой-то добрый человек ни с того ни с сего начал уверять, что неуч не может быть хорошим купцом; эта статейка сильно взволновала Ивана Петровича; оглянулся — видит: много времени прошло! нет нужды! Ну учиться, так, между делом, в праздное от торговли время, — а в торговле, известно, нужно и то, и се, и мало ли что, — едва Иван Петрович раскусил до зерна, отчего купцу нужна наука, едва пошла она ему впрок, как смотрит, стукнуло ему лет сорок с хвостиком; что делать, опоздал! Однако как бы то ни было, а Иван Петрович добился до того, что мильончиками ворочал, жене оставил и деньги, и богатый дом, двум сыновьям по мильону и отеческое наставление: «учиться и отнюдь не оставлять купеческого звания». Дети теперь пошли в ход, переженились, завелись своими домами и смотрят в банкиры. У одного я недавно обедал — прекрасно, нечего сказать! Всего четыре блюда, а объеденье: русские щи, английский ростбиф таял во рту, картофель к нему хрустел на зубах; бобы были такие зеленые, что глаз не хотелось отвесть так приятно. Дупели тщательно обвернуты шпеком, изжарены впросырь и грациозно положены на подсушенные ломтики хлеба, помоченные в лимонном соке. После жареного подали мармелад, какого я сроду не едал; я спросил:
— Не киевский ли?
— Нет, — отвечал хозяин, — у меня сама хозяйка делает.
— Да где же она научилась?
— Покойник батюшка ей на свадьбу французскую книжку о хозяйстве подарил, говоря своей поговоркой: «Добро тому, кто и книжки читает, и хозяйство не оставляет, потому что одно другому помогает». Вот, жена эту книжку читала, читала, да и ну по ней кое-что делать; сначала портила, а теперь у нас и соленье, и варенье, и все домашнее дома делается.
Хозяйка закраснелась от моих похвал ее доброму хозяйству, — а между тем, страх сказать, я у ней на столике, между рукодельем, заметил и модный журнал, и иностранные газеты, и новые романы, и «Отечественные записки»; и сама она была одета просто, в белом платьице, но чисто и со вкусом, и пальчики были у ней чистенькие, и ноготки подпиленные. За обедом было только две бутылки вина, оба простые, но неподмешанные, из хорошего погреба; одно — сен-жульен, другое — вен-де-грав; но красное было подогрето, а белое стояло во льду; и то и другое было пить гораздо приятнее, чем холодный шато-лафит с сандальцем и теплое шампанское с мыльцем, которыми потчевал меня всегда мой почтенный Василий Сидорыч, тот, знаете, что находил, что лудить — дело лишнее. Помню только, что для меня Григорий Иванович велел принести еще бутылку, похвастаться; то была бутылка крымского вина из казенного училища, знаете, о котором я вам когда-то говорил и которого я еще тогда не знал.
— Вот вино, — говорит Григорий Иванович, — насилу достал, так нарасхват и берут. От дорого бургонского не отличишь, особливо которое постоит в бутылке.
— Ну вот, — сказал я, — есть же способ крымскому вину быть не хуже иностранного! Казенное училище это доказало. Отчего же у других не так?
— Покойник-отец говаривал, — отвечал Григорий Иванович, — что многие люди на паре чучел ездят, из которых одна бьет и задом и передом, а другая в землю упирается; называются же они: авосьда живет. В том вся и разгадка.