Кукла в волнах
Шрифт:
Наступившая осень окрасила весь мир в желтый цвет. Всё чаще накрапывал дождик, оставляя на беспорядочно упавших листьях грязные потеки. Всё сильнее пахло сыростью от мокрых веток деревьев. Я часто читал про себя стихи Анненского:
«На белом небе все тусклей
Златится горняя лампада,
И в доцветании аллей
Дрожат зигзаги листопада,
Кружатся нежные листы
О, неужели это ты,
Всё то же наше чувство страха?»
Чем были вызваны эти строчки? Страхом перед исчезновением собственного «я»? Невозможностью самоидентификации после смерти? Мучительным бессилием перед неизбежным уходом, сознание которого преследует нас от самого рождения?
Вот на какие вопросы я не мог найти ответа, и какие мысли владели мною, когда я слушал бесконечные партийно-комсомольские выступления и резолюции. Марксизм отвечал на многие вопросы, но процесс рождения и смерти обходил стороной и в этом сильно проигрывал религии.
В эти дни в мой флигель пришла Илона. Она появилась неожиданно, под вечер. Я услышал тихий стук в окно, выглянул и увидел загадочно улыбавшуюся хозяйку, а за её спиной белевшую в сумерках знакомую фигуру.
— Здравствуй, Витя! — как-то грустно сказала она, переступив порог дома.
— Входи, Илона, — пригласил я её в дом.
Девушка прошла в комнату и присела на краешек стула, казалось, готовая в одно мгновение сорваться с места и выпорхнуть из моего жилища, как случайно залетевшая птичка.
— Ты мне не писал, не звонил, — сказала она негромко, не обвиняя, не предъявляя претензий, а просто констатируя сложившуюся ситуацию.
— Извини, дела…рутина заела. Сейчас одно за другим идут собрания, — ответил я ей как-то сухо, словно отчитываясь перед начальством.
— Я знаю, ты меня не любишь, — продолжила говорить Илона, не слушая меня и глядя в сторону, — но…я тебя люблю, ничего не могу с собой поделать! Я хочу быть с тобой вместе, рядом!
Её глаза наполнились слезами, и я чувствовал, что она из последних усилий их сдерживает.
— Извини меня! — я тоже присел на диван напротив неё, чтобы не торопясь, спокойно обсудить наши отношения.
Мне страшно не хотелось причинять ей боль, но обнадеживать я тоже не мог. Теперь-то я хорошо понимал, что не люблю её, потому что совершенно отчетливо ощущал абсолютную пустоту. Душа, словно выжженная пустыня, была голой и безжизненной. Я не чувствовал Илону, как не чувствуют омертвевшие ткани болевого воздействия.
— Витя, я хочу быть с тобою рядом! — вновь произнесла Илона, прерывистым голосом.
Я молчал, моё сердце не отвечало на её сигналы. Поднявшись, я подошел к ней и прижал её голову к своей груди, не зная, что делать.
Слезы медленно сползали по щекам девушки.
Мы с ней расстались, но щемящее чувство грусти не покидало меня. Конечно, жалко, что мы иногда любим тех, кто нас не любит, и мучаемся от этого. Но гораздо хуже, если мы сами не очень-то готовы любить, ведь любовь — это жизнь. Не зря все религии мира считали, что любовь делает бессмертной человеческую душу. Что ж, мне жалко было тех, кто не любил. Мне было жалко в какой-то мере и себя, но измениться я не мог.
Глава 7
В один из дней, до приезда комиссии с итоговой проверкой, я направился на пилораму, чтобы проверить, по просьбе Косых, работу нашего вечно пьяного столяра Толика. Дорога на пилораму проходила мимо склада КЭС.
Еще издали я увидел впереди себя высокую фигуру техника Тараса, который шел не торопясь, по-хозяйски срывая созревшие абрикосы с деревьев. «Сейчас ему влетит!» — подумал я без особого интереса, потому что уже несколько раз видел, как Алла, особо не выбирая выражений, ругалась и гнала разный военный люд с вверенной ей территории.
Однако Тарас, все так же неспешно подошел к двери склада, доел абрикосы, сплюнув косточки себе под ноги, и скрылся внутри. Вел он себя как человек уже неоднократно бывший в этом месте, по крайней мере, как старый знакомый Никитенко.
«Значит, бахвальство Тараса было не пустой болтовнёй, а имело под собой почву. Жена прапорщика принимает мужчин, пока её муж сидит в казарме с солдатами», — сделал я для себя вывод, может быть слишком обобщенный и поспешный, но однозначный.
Почти поравнявшись со складом, я услышал, как на его двери щелкнула задвижка. «А казалась такой гордой, неприступной!» — почему-то со злостью подумал я, словно мне было небезразлична репутация жены прапорщика. Я абсолютно не переживал в отношении Тамары Косых. А тут…
Это было странно, как будто лично меня поведение Аллы чем-то задевало. Вероятно, ей хотелось самоутвердиться за счет других, совсем не принимая в расчет, что другие могут захотеть того же, только в отношении её. В этом было коренное отличие от поведения Тамары. Тамара никого не унижала, никого не подчиняла своей воле, она добивалась того, чего ей было нужно другими способами.
«Но, — подумал я, — когда так ведешь себя — надо быть осторожной и осмотрительной, чтобы не подставиться. А Алла, получив маленькую власть, стала слишком самоуверенной, считающей, что обладает неким табу, индульгенцией на неприкасаемость».
Можно было тут же повернуться и сходить за её мужем — устроить семейную сцену с криками, воплями, мородобоем. Немного поторжествовать, удовлетворившись мелкой местью, и провести оставшийся день с чувством выполненного долга.
Но, я и месть? Слишком мелко, слишком грязно, абсолютно не в моём стиле.
Немного поколебавшись, я всё-таки пошел к пилораме. Войдя в здание, представлявшее собой длинное помещение с установленными там большими механизмами для подачи и распилки бревен, как и ожидал, сразу увидел привалившегося к бревнам, мирно дремавшего пьяного столяра. На полу, под его правым сапогом валялась пустая бутылка из-под самогонки. В воздухе витал густой запах сивухи, перемешанный с запахом свежих опилок и коры. Толя находился в том блаженном состоянии опьянения, которое предшествует полному отключению сознания. В этом пограничном состоянии можно слушать, что тебе говорят, делать жесты, улыбаться в ответ, даже немного понять чего от тебя хотят. Но… говорить весьма затруднительно.