Куколка для монстра
Шрифт:
– А ведь тебе кранты, парнишка, – вслух сказала я и щелкнула пальцем по фотографическому изображению Самарина.
Спокойной ночи, Анна.
Но вопреки всему, я не смогла заснуть до самого утра. Что-то в глубине души, что-то человеческое, что еще не окончательно умерло во мне, глухо и отчаянно протестовало против такого порядка вещей. Когда я бросила Лапицкому идею с подставной журналисткой, с подставной, придуманной судьбой, я даже не подозревала, что это как-то заденет судьбу реально существующих людей, что кто-то должен будет умереть только потому, что мне очень захотелось помериться силами со всем окружающим миром. И эта дурацкая затея с издательством,
Анна, наблюдавшая за мной из темной половины души, та, прошлая Анна, любительница Хичкока, убийств и дешевых инсценировок, поставила подбородок на ладонь и улыбнулась: с другой стороны, у маленького нестойкого человечка Самарина было несколько дней настоящего счастья – книга, возможное признание, перспективы, – ради этого счастья не грех заплатить и самую высокую цену…
Я провалилась в сон всего лишь на полчаса и проснулась с безумной идеей: поехать на вокзал, перехватить Самарина, пока он еще жив, попытаться спасти его.
Но это невозможно. Это уже невозможно. Маховик запущен, и ты находишься в самом сердце этого маховика.
Ты не спасительница, Анна, приди в себя и успокойся.
Я успокоилась. Я пришла в себя. Я настолько пришла в себя, что сейчас, стоя перед Лапицким, играючи отражала все его приличествующие случаю реплики.
– Ну что, начнем избиение младенцев? – весело сказал Лапицкий, хотя глаза его стали настороженными и в уголках губ залегла горькая складка. – Ты окончательно решила? Может, обойдемся малой кровью?
– Мы и так обойдемся малой кровью, – успокоила капитана я. – Я не дам себя убить, да это и не в ваших интересах.
– Тогда идем.
…Я стояла против них двоих в тренировочном зальчике, который так ненавидела. Инструктор Игнат был совершенно спокоен, а вот капитан заметно нервничал.
– У тебя такая морда, как будто собираются метелить не меня, а тебя, – подначила я капитана, сама отчаянно труся.
– Заткнись и дай сосредоточиться.
Это было самым узким местом операции: меня должны были сильно избить, настолько сильно, чтобы Лещу, когда я появлюсь у него, и в голову не пришло отправить меня куда-нибудь. Он просто будет вынужден ухаживать за избитой и раненой женщиной – это вполне в его стиле, если судить по досье. Все это время я готовила себя к боли, которую придется перенести, я почти успокоилась. Вот и сейчас я была спокойна. Я не понимала только одного – почему сам Лапицкий вызвался исполнить такую грязную работу: у него в запасе было несколько профессиональных спортсменов-садистов, которые сделали бы это с большим удовольствием. Когда я спросила его напрямик, он долго думал и выдал что-то совершенно фантастическое: «Я сделаю это лучше других, хотя в любом другом случае не коснулся бы тебя даже пальцем. Просто я тебя чувствую. Ты понимаешь?
Чувствую».
– Наконец капитан собрался. Он потер лицо ладонями и глухо сказал:
– Начнем. Давай, Игнат.
Они повалили меня на маты и стали избивать. В первый момент мне показалось, что я теряю сознание от боли, и, чтобы хоть как-то обезопасить себя, сжалась в комок, прикрыв лицо руками. Боль пронзала меня, выворачивала наизнанку, казалось, что все тело попало в гигантские шестерни, еще немного, и я умру…
А потом наступил просвет, я даже стала различать силу и частоту
– Ори! Ори, только не молчи, слышишь!
– Я же не у гроба любимого мужа. И не рожаю, – едва шевеля разбитыми и мгновенно распухшими губами, пошутила я. – Делай свое дело, сволочь!
– Давай, давай, ругаться тоже можешь, – орал он, а я по-прежнему молчала, – потерпи еще минуту…
Еще минуту, с ума сойти, но ты сама это выбрала: всего лишь маленькая расплата за людей, которые погибли. За людей, которых ты даже не оплакала, потому что оплакивать ты не умеешь, ты не умеешь самого главного в жизни, беспамятная сука, тварь без роду и племени, возомнившая себя вершительницей судеб… Господи, как больно… Прости меня, Эрик, прости меня, Фигаро, прости меня, Егор, и ты, Марго, прости меня… Простите, простите, простите…
Наконец все прекратилось. Кто-то из двоих неудачно смазал меня ногой по лицу: правый глаз моментально заплыл, и я, с трудом подняв голову, как в тумане увидела, что Игнат вышел из зала, покачивая бугристой равнодушной спиной. Сейчас он даже вызвал у меня восхищение: точно работает, легкое сотрясение мозга я получила, судя по всему, и именно от его удара – в таких вещах меня тоже научили разбираться. Научили относиться к своему собственному организму как к механизму, который можно собирать и разбирать с завязанными глазами.
Было нестерпимо больно, но не так нестерпимо, как я ожидала. Сейчас главное не расплакаться перед Лапицким, не закричать в голос. И встать.
Встать.
Я хотела подняться и не могла. Ничего более унизительного и придумать нельзя. Из разбитых губ текла кровь, и я ощупала рот языком: только бы зубы были целы, не хватало еще зазря потерять их, хороша женщина-вамп с просветами в деснах… Кажется, все было в порядке. Все остальное заживет…
Я снова попыталась встать и снова рухнула на маты. Ничего не скажешь, профессиональные палачи, за пять минут отделали меня так, что родная мама не узнает… Ах, черт, я же договорилась с собой никогда не упоминать того, чего не знаю…
– Не вставай, полежи немного на спине, – услышала я вязкий от сострадания голос капитана. Что-то новенькое, простые человеческие чувства прорезываются у него, как молочные зубы у младенца. Ай да капитан. Я попыталась улыбнуться – и чуть не закричала от боли.
– Ты как?
– А как ты думаешь?
– Мать твою, и глаз зацепили… Подожди, я сейчас сгоняю за чем-нибудь холодным, приложим…
– Не смей! – сплюнув кровь, остановила я его. – Этого не хватало. Надо же соображать, у несчастной секретутки нет ни времени, ни сил, ни ассистентов, чтобы заниматься собой и своим дурацким глазом. Ей бы ноги унести… Сейчас немного оклемаюсь и встану…
Но Лапицкий не дал мне встать, он сам, как подкошенный, рухнул на колени рядом со мной и взял мое лицо в ладони.
– Девочка… Прости… Прости меня, будь все проклято.
– Какое «прости»? Ты, кажется, становишься похож на сентиментального генерал-майора в отставке. Это же работа, капитан. Это моя идея, и я ее воплощу. Все в порядке. Не стоит изменять себе, карманный Мефистофель…
Его руки закаменели, а горькая складка у губ стала еще горше:
– Ну что ты за человек?
– Ты же сам меня такой сделал, не забывай, – наконец-то, избитая и бессильная, я все могла сказать ему.