Кукушка
Шрифт:
— Почему? — тихо спросила она. — Разве оттого, что я буду сильнее его ждать, он меня быстрей найдёт?
— Чудеса случаются, только если очень сильно в них веришь. Пойдём.
Ночью, казалось, дудочник видел лучше, чем днём. Во всяком случае, он даже ни разу не споткнулся. В молчании они прошли ещё немного, после чего ван Хорн остановился и указал рукой на вершину холма.
— Видишь вон те повозки? — спросил он. — Фриц в одной из них. Кукуш… гхм! — Он откашлялся и помянул «проклятую простуду». — Та девушка тоже там. Ты доберёшься и узнаешь. Только дальше ты пойдёшь одна.
— Одна? Почему одна? Вы, что ли, не хотите идти?
— Мне не нужно там быть,
Скользя и оступаясь, пару раз чуть не упав в своих деревянных башмачках, девочка с голубыми волосами взобралась вверх по тропе и уже отсюда, вблизи, разглядела, как в одном фургончике теплится свет. Рядом дотлевал костёр, изнутри доносились голоса. Это был тот самый возок с нарисованным на борту красным соколом, куда Фридрих обычно ходил за вином и в котором приехала беременная девушка, о которой говорил ван Хорн. Всё это становилось совсем интересным. Октавия поправила капюшон, стряхнула с него воду, покашляла в кулак, медленно подобралась к самому борту, заглянула внутрь.
Непогода собрала под просмолённым пологом престранную компанию. Здесь были Фриц, разумеется, Ялка и её беловолосый парень Михелькин, а также маркитантка — сейчас она колдовала над котлом с каким-то варевом, похожая на ведьму из детской сказки. А дальше… Девочка не поверила глазам, ибо дальше на мешках сидел маленький монах — тот самый помощник инквизитора, а рядом с ним — аркебузир Гонсалес (Октавия узнала его сразу: трудно было не запомнить этого тщедушного испанца, говорившего по-фламандски едва ли не лучше, чем сами фламандцы). Но и это было ещё не всё. У самого задка сидел и задумчиво глядел на дождь плотный дядька с перевязанной головой. Его Октавия тоже узнала: то был герр Шольц, помощник палача, Тойфель рассказывал о нём. В бою он схлопотал дубиной по голове и двое суток провалялся без сознания, придя в себя, когда всё было кончено. Известие о смерти хозяина ввергло его в бесконечную задумчивую тоску. Он попробовал напиться, но от вина разболелась голова. В итоге он смешал себе «обед контрабандиста» — какое-то зелье из живицы, трав и табака, и теперь жевал его, время от времени сплёвывая в лужу под колёса тягучую струю коричневой слюны. От него сильно пахло мятой.
Октавия сглотнула так гулко, что сама испугалась. Впрочем, её не заметили.
Фриц заметно нервничал, взгляд его метался от беременной девушки до монаха и обратно, полный укора и подозрения, но говорить парень ничего не говорил. Чувствовалось только, что ситуация очень его напрягает. Под плетёным навесом стояли лошади в попонах и то ли спали, то ли думали о чём-то своём, лошадином. Девочку они проигнорировали.
Говорил монах.
— Его сожгут сег-годня утром, — услышала Октавия его заикающийся говор. — Я говорил с отцом Себ-бастьяном: он очень плох, но всё равно настаивает на дознании. Но к-командир стрелков решил, что это — дело войскового т-трибунала. Лису д-даже не предоставили защитника, чтоб оправдаться.
— Почему? — спросил кто-то. (Октавия так и не поняла кто.)
— Muy diferente, las circunstancias [113] , — вмешался Мануэль и пояснил на фламандском: — Дурацкая ситуация. На войне некогда разводить антимонии, а обвинение Церкви — уже достаточная причина, чтоб начать дело и сразу закончить. Мы могли бы отвезти его в какую-нибудь обитель или крепость для
113
Обстоятельства сменились, были другие (нем.)
— И что?
Мануэль пожал плечами:
— Ничего. Дон Фелипе — старый интриган, и он не хочет ссориться ни с Церковью, ни со своими солдатами, и у него нет времени ждать. Поэтому он подумал-подумал и объявил травника шпионом лейденцев. Тем паче тот признался на допросе, что за время осады несколько раз бывал в городе. Так дон Фелипе одним выстрелом убил двух зайцев: вывел рыжего brujo из-под юрисдикции Церкви и гражданского суда и отдал в руки суда полевого — это раз. И никто из солдат не станет спорить, что лазутчик виновен, — это два.
— Хитро, — признал Иганнес Шольц. — С какой стороны ни подойди — не подкопаешься. Но почему его обязательно должны сжечь? По всем законам ему светит виселица. Максимум головорезка, будь он дворянином. Почему огонь?
Мануэль опять пожал плечами:
— Он присвоил себе сан и звание целителя, исповедовал умирающих, давал последнее напутствие — а это преступление не только против короля, но и против Христовой веры… Дон Фелипе даже тут пошёл на компромисс.
— Хитро, — повторил Иоганн, перегнулся через бортик и снова плюнул.
— Надо подстроить ему побег! — сказал Фриц.
— К-как? — возразил брат Томас. — К-как подстроить? Ему не п-позволяют выходить даже по нужде, содержат в особой п-палатке посреди лагеря, под усиленной охраной. И к нему не д-допускают никого.
— Лис приходит и уходит, когда хочет, — вдруг сказал Шольц, — это каждый знает… Раз он не ушёл из-под надзора, стало быть, не хочет. Если это, конечно, тот самый Лис.
— Он мог забыть. Он… теряет память, — тихим, каким-то бесцветным голосом вдруг сказала молчавшая доселе Ялка. Все вздрогнули и посмотрели на неё. — Мы должны дать ему знать.
— О чём? — спросил брат Томас.
Ялка посмотрела на него, потом на Фрица. Отвела глаза.
— Дать знать, что мы здесь. Все трое.
— Это так важно?
— Может быть. Не знаю.
Мануэль покачал головой:
— Невозможно. Если б ты подумала об этом раньше! Теперь его охраняют солдаты. Если подкупить стражников, можно попытаться передать ему записку…
— Он не умеет читать.
— Как — не умеет? Умел же!
— Теперь не умеет.
Мануэль изумлённо покачал головой и перекрестился.
— Чудны дела твои, Господи…
— Я м-могу попросить исповедовать его…
— Это будет утром — у нас не останется времени. Да и есть полковой священник…
Тут холод и ветер сделали своё дело: у Октавии вдруг так сильно засвербело в носу, что она не успела осознать, как чихнула. Тонко, по-девчачьи. Только всё равно её услышали.
— Матерь Божья! — вскинулась торговка и прищурилась во тьму. — Кто это там?
Октавия хотела дать дёру, уже развернулась, но тут одна рука схватила её за плащик, другая — за подол, кто-то сказал: «Эге!» — и через секунду отчаянно брыкающуюся девочку втащили в тёплое нутро фургончика.