Кукушка
Шрифт:
«Яд и пламя! — кричал он. — Яд и пламя!!! Яд и пла-амя-а!»
Аутодафе… Сожжение живьём… Безумнее, ужаснее картины трудно вообразить! После всех этих дождей дрова были сырые. Холодный ветер относил дым в сторону — осуждённый даже не мог задохнуться и хотя бы этим облегчить свою участь… Смотреть не было сил. Не смотреть — тоже не было сил.
Фриц сжал руку девушки в своей, раненую ладонь пронзила боль.
— Сделай что-нибудь! — прокричал он ей в лицо, для чего ему пришлось приподняться на цыпочки. — Сделай что-нибудь: он же умирает!!!
Ялка не ответила, только слёзы текли из её глаз. Фриц выругался и вдруг ударил её по щеке. Наотмашь, ещё раз и ещё.
— Приди в себя! Вспомни, что сказала кукла! Он на тебя надеялся, а ты… ты…
— А что я?.. — прошептала она. — Меня… уже нет…
Голова её кружилась, ладонь ощущала странный ток — будто по ней струилась сила, что-то колючее, холодное, наполненное клокочущими пузырьками. Ей было страшно. Внутри неё царила пустота, за спиной скалила зубы бездна.
Тем временем Томас протолкался к фургону. Он был помят, разбил свой кувшин, но это не помешало ему буквально по головам забраться в повозку. Он перевалился через бортик, раздавив какую-то корзину, и приподнялся на колени.
— Что нужно делать? — задыхаясь, спросил он.
— Я не знаю! — выдохнул Фридрих. — Как это было в детстве? Я не помню!..
Крик травника не смолкал.
— Мы выросли, — сказал Томас — Всё тогда было п-проще. М-может, раньше нам достаточно было просто п-посмотреть друг на друга, п-прикоснуться, а теперь… У тебя кровь т-течёт. Ты ранен?
— А? Я резал руку! Думал, это поможет. Единение кровей… Не знаю я!
На мгновение Томас задумался.
— М-может сработать, — неуверенно признал он.
И прежде чем кто-то успел сказать хоть слово, он вынул из футляра тонкий перочинный нож, сделал на ладони быстрый короткий надрез и положил её поверх сцепленных рук.
Ялка почувствовала, как что-то вспыхнуло у неё в затылке, за глазами, словно в мыслях открылись невидимые шлюзы. Мощный, ровный, законченный поток магический силы стал единым, отворил врата и хлынул в неё сразу с двух сторон, взаимопроникая, дополняя и закручиваясь вихрями. Забытое ощущение из детства — экстаз пополам со страхом накатил и поволок её с собой, куда-то назад. Она сопротивлялась, но недолго — из глубин сознания пришла усталая простая мысль: сколько раз она отступала, но нельзя же отступать вечно! Рано или поздно нужно сделать этот шаг! Во имя Лиса, — подумала она, — я должна… должна…
Во имя будущего и прошлого. Во имя Лиса.
Она стиснула зубы и мысленно сделала шаг назад, навстречу холодному ветру из бездны, который сквозил ей в спину. Обернуться ей всё-таки не хватило сил. Сознание меркло. Глаза её закатились, и девушка медленно завалилась назад, на бочки и мешки. Последнее, что она запомнила, были широко распахнутые от ужаса и непонимания зелёные глаза малышки Октавии.
Дальше была тьма.
— Держи её, Фридрих!
— Держу!
«Кукушка!»
Непонятное полупрозрачное нечто, а может быть, ничто, окутывало со всех сторон, как кисель. Почему-то Ялка ощущала себя висящей, будто под водой, но напрочь потерявшей ориентировку. Цвет был серый, никакой, хотя в нём тут и там проблёскивали искорки. Голос, позвавший её, тоже был далёким и шёл непонятно откуда. Девушка попробовала двинуться, но почти не ощутила собственного тела. Исчезла тяжесть, исчезла инерция. К тому же к привычным четырём направлениям будто добавились ещё два — вверх и вниз, и Ялка была не уверена, что это всё.
«Кто здесь? — позвала она. — Здесь есть кто-нибудь?»
Хорошо хоть голос остался, и то звучит как чужой… Ей было холодно, но ничего не мёрзло. От неё будто остались только взгляд и голос, а как могут замёрзнуть взгляд и голос? Слух тоже был — ведь услышала она, когда её позвали! И почему здесь нет эха? — задумалась девушка — и словно по волшебству эхо тотчас же возникло: тихие шорохи, посвистывания, щелчки. Ей стало страшно. Она была бы рада убраться из этого жутковатого, какого-то серого места, но не знала, куда двигаться, и как, не знала тоже..
«Кукушка!» — вдруг снова позвал голос, и Ялка ухватилась за него, как античный Тезей за спасительную нить. На миг ей показалось, что она узнала травника. Это мог быть и обман — как просто, так и слуха, но отбросила эту мысль. Слишком много она всего преодолела, чтоб теперь не верить или сомневаться.
«Я здесь! Здесь! Кто ты? Что мне делать?»
«Иди ко мне».
«Но я не знаю, где ты…»
«Там, где ты захочешь, буду я».
«Я ничего не вижу!»
Коротенький смешок — не смех, а только призрак смеха. Так смеются лисы.
«Так пожелай, чтобы ты видела!»
На миг Ялка озадачилась: что значит «пожелай»? — попыталась зажмурить глаза (серое на сером), потом просто в самом деле взяла и пожелала: пусть я буду видеть, что вокруг, как дети перед Рождеством загадывают на ночь: пусть Синтер Клаас принесёт мне гору леденцов и красивый чепец, — и обнаружила, что там, куда она глядит, серая мгла рассасывается, истончается, а за ней проглядывает чёрное пространство, усеянное звёздами и движущимися огоньками. Что-то двигалось в нём, порой маленькое и размытое, такое быстрое, что взгляд не успевал его зацепить, а порой столь огромное и чёрное, что обнаружить его можно было только по тому, как гасли звёзды перед ним и загорались после. Некоторые огоньки, однако ж, пропадали навсегда, и Ялке снова стало страшно.
«Молодец, Кукушка. Не бойся. Иди».
Ялка двинулась вперёд.
«Это ты, Жуга?»
«Уже не я».
«А кто же?!»
Из света, из тумана и темноты соткалось лицо травника, то ли огромное, но далёкое, то ли близкое и обычного размера. Чувство перспективы потерялось напрочь.
«Это трудно объяснить, кто я теперь. Память? Разум? Душа? Я не знаю. Очень скоро часть меня умрёт, другая часть ляжет спать, а третья… я не знаю, что случится с третьей. Моё тело горит там, в нашем прежнем мире. Но ты можешь не спешить: время здесь течёт по-другому».