Кукушка
Шрифт:
— Прости, — сказал он, — но я слишком заметный. Я бы и тебе не позволил там быть, но вижу, ты не остановишься. Я останусь, присмотрю за котлом.
И он был прав — останавливаться Ялка не собиралась. Все переговаривались и хлебали из бутылок. Ялка едва докапывалась до смысла сквозь мешанину из испанских, голландских, французских и немецких слов, узнавая свежие новости и сплетни. Говорили всякое. Кто-то утверждал, что травник, которого сейчас собираются сжечь, и брат Якоб — одно лицо. Другие говорили, что он только прикидывался Якобом, а настоящий Якоб ходит с белым псом, и он-де и сейчас приходит к раненым, а пса не далее как прошлой ночью видели на западных окраинах лагеря. Другие смеялись в ответ и говорили, что тамошние часовые — немецкие кнехты — пьют столько, что скоро будут видеть не только белых волков, но и розовых слонов, и не только по ночам, и что некоторые (только — тсс!) видели ночью деревянную куклу, которая бегала по лагерю сама собой и не давалась в руки, и лопни моя селезёнка, если вру. Кто-то слышал
Внезапно по толпе пронёсся ропот — это, в компании пяти офицеров, появился Филиппо да Сильвестра, надевшийпо такому случаю начищенный панцирь, короткий плащ и высокий чёрный морион с плюмажем и богатой чеканкой. Отдельной чуть позади, на сидячих носилках, несли раненого брата Себастьяна; его сопровождали стражники и брат Томас. Монах выглядел измождённым, даже отсюда, издалека, девушку поразила землистая бледность его лица. Ближе к костру сгрудились в кучку музыканты. Ялка поискала среди них Фрица, но не нашла, а увидела только круглую рожу кукольника — тот вертел головой и словно высматривал в толпе кого-то — и не мог найти. Девушка подняла глаза и вздрогнула, наткнувшись на сложенный костёр. «Напрасно я волновалась, что не будет видно», — подумала она. Что да, то да: палач позаботился, чтоб костёр можно было разглядеть отовсюду.
…В отличие от всех прочих, травник появился без шума. Наоборот, его сопровождала тишина, кругами расходящаяся по толпе по мере того, как его вели к костру. Ялка, как ни готовилась к этому моменту, была застигнута врасплох. Нож, которым она резала окорок, соскользнул и рассёк ей ладонь. Боли она почти не почувствовала. Солдаты замирали, переставали двигаться, жевать и долго смотрели травнику вослед. Там, где провели его, долго не смыкался живой коридор, будто люди боялись наступать в его следы. Никто не ругался, не зубоскалил, разве что ворчали в бороды. Многие стаскивали шляпы и береты и осеняли себя крестным знамением. Травник шёл с опущенной головой, ни на кого не глядя; на нём была только старая холщовая рубаха, короткая, как san-benito, но не san-benito; руки были связаны за спиной, один стражник держал конец верёвки, ещё двое поддерживали травника с боков под связанные локти; всех троих Ялка видела впервые. Башмаков на травнике не было. Иногда к нему тянулись руки — не ударить, а коснуться, словно чтоб удостовериться, что он настоящий, но стражники отталкивали их. А Жуга всякий раз поднимал взгляд, и Ялка видела, что губы его шевелятся, но не могла отсюда различить, что он говорит. И лишь когда его провели относительно близко, сумела расслышать тихое «Pax vobiscum». Травник не ругал, не проклинал своих палачей, — только благословлял. В этом не было смирения надлома, как не было и гордыни, это было что-то другое, словно он просто не мог поступить иначе, а почему Ялка не понимала. Ряды испанцев волновались. Отсюда вниз и по склону холма вдаль уходили головы, головы, головы: непокрытые волосы, перья на шляпах и разрезанных беретах, плюмажи на шлемах, пехотные салады кнехтов, каски пикинёров… Всё это напоминало бы толпу на рынке, когда б не вопиющие неподвижность и молчание. Ни весёлого коловращения, ни звуков музыки, ни споров, ни смеха. Впрочем, смешки появлялись — бегали в толпе испуганными зверьками и тотчас пропадали. Все были возбуждены, но никто не ждал забавы или развлечения.
Травника возвели на помост, где уже стоял палач с помощником — не покойный Золтан Хагг, а полковой палач с красным пером на шляпе. Откуда-то достали цепь, несколько раз обмотали травнику вокруг груди и живота, привязывая его к столбу, затем послышались глухие удары — это конечные звенья садили на гвоздь. Травник оставался неподвижен, только смотрел по сторонам. В голове у Ялки был туман. Маркитантка одёрнула девушку, чтоб та пошевеливалась, но посмотрела на помост и махнула рукой. Отвернулась, занявшись чем-то другим. И Ялка так и глядела, высунувшись наружу, перегнувшись через борт, и проворонила момент, когда её тронули за руку. Охнула, опустила глаза и увидела Фрица.
— Ты!..
— Тихо, не шуми. Дай руку, помоги нам влезть…
— Кто там ещё?
— Да девчонка! Увязалась, понимаешь…
— Я не увязалась, мне надо! — пискнула Октавия, увидела девушку и запоздало прибавила: — Ой! Здравствуйте…
Ялка протянула руку, и они полезли внутрь. Солдаты, обделив вниманием повозку, все как один пялились на возвышение, где палач зачитывал приговор. До слуха девушки доносились обрывки фраз: «…означенные гёзы и еретики…», «…лазутчика мятежников…» «…самовольное присвоение…». Травник внимал молча, оставаясь неподвижным. Волосы вокруг его тонзуры взъерошились и торчали во все стороны — у него не было возможности даже поднять руку. Ялка видела, что теперь он смотрит на них, и только на них троих, не отрывая взгляда от повозки. Издалека было не различить выражения его лица. Несмотря на все усилия музыкантов, им всё равно не разрешили подкатить фургон поближе к костру — искры могли подпалить парусиновый верх. И так пришлось распрячь и увести лошадей — те испугались бы огня. Маркитантка за спиной девушки крестилась и тихо шептала молитву.
— Девочка, — непослушными губами произнесла Ялка, не глядя на Октавию, — зачем ты пришла сюда? Здесь не место детям…
— Я… — Октавия запнулась, но нашла в себе мужество продолжить: — Мне велели.
— Кто велел? Этот ваш кукольник?
— Нет, не он.
— А кто?
— Я… не скажу. Потом скажу!
К дровам поднесли факел. Палач обошёл вокруг костра и поджёг дрова с трёх сторон — во имя Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа. Толпа возбуждённо загомонила и подалась вперёд, все вокруг подпрыгивали и становились на цыпочки. Огня пока видно не было. Белёсый дым пополз в сторону фургона, все начали кашлять, ругаться и вытирать глаза. Ребёнок у Ялки во чреве вдруг толкнул её, и она ухватилась за фургонные дуги. Порез открылся, руку снова начало саднить, на серых досках фургона замаячили тёмные кляксы.
— Отвернись, — потребовала Ялка, ощущая дурноту.
Октавия не отвернулась и не ответила, продолжая смотреть на разгорающийся костёр аутодафе с каким-то странным, недетским упрямством, морщась и оттопырив нижнюю губу, будто выполняла неприятную, но в высшей степени необходимую работу. Носик её подрагивал, она, казалось, вот-вот разревётся, но в глазах читалось что угодно: отвращение, страх — только не любопытство. В этом маленьком человечке будто был железный стержень. «Да что ж это! подумала Ялка. — Если это дитя способно выдержать подобный ужас, стало быть, и я должна… Должна… Господи! А что я должна? Что мне нужно делать? Господи, придай мне сил!»
Она беспомощно огляделась, и в этот миг воздух сотряс ужасный, страшный крик — вопль человека, которого сжигают заживо. Октавия ахнула, закрыла лицо ладонями, отвернулась и спрятала голову в Ялкиных юбках, но через миг-другой обернулась и снова стала глядеть на костёр. По щекам её текли слёзы. У Ялки всё плыло перед глазами. Она почувствовала, как Фриц толкает её в бок, повернулась и увидела, как он что-то говорит, но не расслышала ни звука — между ними словно опустилась прозрачная стена. Во Вселенной не осталось ничего, кроме этого немыслимого крика травника, он словно выключил всё остальное. Мальчишка что-то кричал ей, потом задержал свой взгляд на её раненой руке и вдруг, словно по какому-то наитию, выхватил из-за пазухи свой стилет. Ялка равнодушно подумала, что он, наверно, хочет ударить её, и испугалась, но только на миг, и то — за своё нерождённое дитя. Но Фриц полоснул себя по ладони и выставил руку вперёд жестом, которым издалека гасил свечу. «Кристиан! — прочитала она у него по губам. — Кристиан!»
Камни на его браслете бешено пылали красным. Или это были отсветы костра?..
Если стражники слышали его крик (а был ли крик? — спросила девушка себя и не смогла ответить), то не придали ему значения. И только молодой монах у носилок вздрогнул и вскинул голову. Мгновение он колебался, затем схватил кувшин — как будто для вина — и стал проталкиваться к фургончику. Вокруг все ругались, толкали его локтями, а он упрямо пробивался вперёд. Ялка поняла, что сейчас должно что-то произойти — не может не произойти, и ей снова стало дурно. Снова возникло ощущение пустоты — холодной бездны за спиной, откуда потянуло сквозняком и тленом. Дым ел глаза, она задыхалась. Брат Томас всё протискивался вперёд, брат Себастьян не заметил его ухода, но стоявший у носилок Мартин Киппер вдруг увидел девушку (сегодня он был трезв) — и разглядел её лицо. Ялка увидела, как он пучит на неё свои желтушные глаза, как открывает рот, протягивает руку… и с изумлением глядит на свою грудь, откуда кажет окровавленный железный зуб заточка серого клинка. Миг — и клинка уже и нет, а есть лишь Киппер, оседающий на землю, и стоящий за его спиной Гонсалес, возвращающий меч в ножны. Всё это не заняло и двух секунд. Наивно было думать, будто этого никто не разглядел, но словно какая-то серая пелена накрыла их обоих. Все видели. Никто не обратил внимания. «Второе дерево», — подумала Ялка. «Именем Лиса, amen», — прочитала она по губам маленького испанца; лик его был одухотворённым и почти восторженным, на костёр Мануэль даже не смотрел.
Пузырь звенящей тишины вдруг сомкнулся и лопнул, ворвавшись в уши людским гомоном, треском поленьев и ужасным, запредельным криком.
Травник горел. Рубаха, вымазанная маслом, превратила его на несколько мгновений в жуткий пылающий факел, а затем облетела чёрными хлопьями, как листва с осенних деревьев, оставив его обнажённым. «Давай-давай! Гори в огне!» — орали солдаты. Кто-то подпрыгивал, чтобы лучше видеть, кто-то, наоборот, опустился на колени и молился. Где-то с другой стороны костра пьяно и визгливо хохотала женщина. Оранжевые языки пламени лизали травнику ноги, цепь не давала упасть или сделать шаг, он рвался, бился головой о столб, разрывая мышцы, выворачивая суставы — и непрерывно кричал, кричал, кричал! Он призывал Бога и сыпал проклятиями, ругался и молил своих палачей на всех языках, пока наконец не осталась только одна фраза, будто травник растерял все другие слова. Ялка сперва не могла разобрать, что он кричит — за гулом толпы ей показалось, что это какое-то заклятие на тарабарском южном наречии, но после нескольких раз внезапно она поняла.