Кукушка
Шрифт:
— Чего тебе надо, испанец? — с явным недовольством осведомился парень.
— Зачем вы избиваете этого несчастного? Прекратите немедленно!
— Это наше дело.
— В чём он виновен?
— Это тоже наше дело. А тебе-то что?
— Я альгвазил на службе короля, — объявил Мануэль, расставив ноги и кладя ладонь на рукоять меча. Причём суровый тон, каким это было сказано, не оставлял никаких сомнений в его правоте. — Если этот парень виноват, отведите его в город, где его предадут справедливому суду.
— Где ты видел справедливый
Лежащий на земле рыжий парень ничего не говорил, только зыркал глазами, глядя то на испанца, то на своих мучителей, и придерживал отбитую руку. Молчание затягивалось. Вдруг девица, не отводившая взгляда от серого меча Мануэля, тронула своего спутника за плечо, поднялась на цыпочки и что-то шепнула ему на ухо. Он вздрогнул и тоже прищурился на меч. Не оборачиваясь, что-то спросил у неё уголком рта. Девица кивнула. Ещё мгновение парень колебался, потом махнул рукой.
— Ладно, он ваш, — вдруг решил он, плюнул и толкнул носком сапога рыжего парня. — Слышишь, ты? Вставай. Вставай, поганец! By Got, тебя даже убивать противно… Благодари Бога и синьора испанца за свою паршивую шкуру.
Карл Барба был по-настоящему удивлён. Вряд ли они испугались — насколько итальянец знал природу человеческой души (а он, как ярмарочный артист, обязан был её знать), страха тут не было и в помине. Дело было совсем в другом, но вот в чём — этого кукольник не мог уразуметь.
Парень с девушкой тем временем сноровисто забрались в сёдла и, не говоря ни слова, пустили лошадей галопом. Пара минут — и они скрылись из виду. Наступила тишина.
Рыжий парень встал.
— Благодарствуйте, сеньор, — сказал он и поклонился, кривясь на один бок. — Ежели б не вы, они б меня забили, факт, забили бы.
— Это мой долг, — ответил Мануэль. — Почему на тебя напали?
— Это… долго объяснять.
— Как твоё имя?
— Я… Шнырь, — сказал он и повторил, словно боялся, что ему с первого раза не поверят: — Меня зовут Шнырь.
Мануэль нахмурился и некоторое время молча и с неудовольствием созерцал спасённого и потирал подбородок. В нём определённо было что-то неприятное, в этом рыжем парне.
— У меня большое желание связать тебя и отвезти в город, — наконец сказал испанец. — Но ладно. Ступай своей дорогой, в чём бы ты ни провинился, и больше не попадайся. Ни им, ни мне.
Он резко развернулся и направился к повозке, придерживая меч и вышагивая, как циркуль. Взобрался на козлы. Итальянец тронул вожжи, и тележка покатилась дальше, скрипя и переваливаясь на ухабах. Рыжий парень смотрел ей вслед, потом скривился в презрительной усмешке.
— Катитесь, катитесь, ублюдки, — процедил он сквозь зубы. — Будет время, я с вами ещё потолкую, а сейчас есть дела поважнее. — Он потрогал челюсть. — Однако ж здорово они меня отделали… Ладно. Тело молодое, выдержит. Хоть на что-то этот придурок
Шнырь повернулся и зашагал на север. Лицо его как-то странно изменилось, словно он постарел сразу на несколько лет. Простоватое выражение слетело с него, словно маска. Казалось, теперь за этим взглядом прячется совершенно другой человек.
Но этого уже никто не видел.
В тот день весны, будто по какому-то наитию, настоятель Геймблахской обители цистерцианцев аббат Микаэль решил пройтись вдоль монастырских стен. Погода благоприятствовала, время было ещё не позднее, и престарелый монах решил размять ноги. Весеннее солнышко пригревало, снег таял, пробудившаяся после зимы обитель полнилась трудом. Монахи прибирались, пилили дрова, чистили пруды и перекапывали грядки. Давно исчезли следы прошлогоднего пожара, монахи перестали пересказывать новициям историю пленённой ведьмы и сгоревших испанцев. Аббат пребывал в прекрасном настроении. И в ту минуту, когда он проходил мимо ворот, снаружи в них кто-то постучал. Привратник — молодой парнишка Аристид, временно заменявший на этом посту заболевшего Иеремию, — поспешил открыть, и настоятель помимо воли подошёл поближе — рассмотреть, кто к ним пожаловал.
А пожаловал монах (на этот счёт у аббата не возникло никаких сомнений), и он явно долго странствовал, прежде чем прийти сюда, и дорога была нелегка. Всё говорило об этом — и худое, измождённое лицо, и порядком выцветшая чёрная ряса, и сбитый посох, и заросшая тонзура… Но было ещё одно обстоятельство, смутившее аббата: этот брат-проповедник был болен или покалечен. Фигура его вся перекосилась, он кренился при ходьбе направо, будто у него были поломаны рёбра. Аббат нахмурил лоб, испытывая странное чувство — он явно видел раньше этого монаха… явно видел, но когда и где — вспомнить не мог и потому только стоял и смотрел.
Меж тем и пришелец неотрывно смотрел на него. Шли минуты, ничего не происходило. Аристид затворил ворота и теперь лупал глазами, не решаясь заговаривать первым, ведь известно, что сдержанность и молчание у бернардинцев — первейшая добродетель. Наконец аббат склонил голову:
— Pax vobiscum, дражайший брат, — поздоровался он. — Какая нужда привела в нашу скромную обитель брата доминиканца?
Ответ последовал не сразу.
— Pax vobiscum, аббон… — тихо ответил монах. — Вы… меня не узнаёте?
Этот голос… При его звуках словно пелена упала со взора старого монаха.
Перед ним стоял брат Себастьян. Но в каком виде! Почти ничего не осталось от прежнего, здорового, уверенного в себе и исполненного осознанием собственной правоты посланца инквизиции. От монаха будто отрезали половину тела и стёрли ему половину души.
— Иисусе… — прошептал настоятель, делая шаг вперёд, чтобы лучше рассмотреть испанца. — Это вы! Но что с вами случилось? И где ваши люди и ваш ученик?
Доминиканец грустно улыбнулся.