Кукушка
Шрифт:
— Всё в прошлом, дражайший аббон, — сказал он и повторил: — Всё в прошлом… Я сложил с себя обязанности инквизитора. Капитул пошёл мне навстречу и, по теперешней немощи, предоставил мне право отойти от дел. Я…
— Вы больны?
— Увы. Меня ранило ядром.
— Ядро? — Аббат наморщил лоб. — Это такая штука, которой стреляют из пушки? — Он изобразил руками в воздухе шар и покачал головой. — Господь всеблаг, если позволил вам выжить после такого… Как это случилось?
— Долгий разговор. Почти всю зиму я провёл в больнице ордена в Брюсселе, а как потеплело, решил пойти сюда, чтоб встретиться с вами. К сожалению, в пути мне
— А ваша миссия? Вы достигли своей цели?
Брат Себастьян задумался.
— Достиг ли я своей цели… — повторил он, будто вопрос был ему непонятен. — Можно сказать, да. Достиг. Другое дело, что сейчас я не знаю, было ли это моей целью. Дражайший аббон, снизойдите к моей просьбе: я бы хотел некоторое время пожить в вашей обители.
Брат Микаэль не выразил ни удивления, ни тревоги, только чуть отступил с дороги и наклонил голову, жестом приглашая пройти.
— Монастырь с радостью примет вас. Можете поселиться в лечебнице, или, если хотите, киновия выделит вам тёплую келью.
— Если только это не затруднит братию. Брат Микаэль…
Аббат остановился. Оглянулся.
— Что? — спросил он.
Брат Себастьян приблизился. Посох его негромко стучал по оттаявшей земле.
— Брат Микаэль… я бы хотел вам исповедаться.
— Исповедаться? В чём? Вы согрешили?
— Может, да, а может, нет, — уклончиво сказал испанец. — Теперь это решать не мне. Я прикоснулся к загадке, но это было только начало. Я стал разгадывать её и обнаружил тайну. Но когда я раскрыл и её, то прикоснулся к таинству. Но что это за таинство, откуда оно взялось, где его истоки — мне неведомо. Теперь я не знаю, как быть. Не знаю, что и кем было явлено мне. Не знаю, как мне снять с души сей грех… а может, благодать.
Аббат на мгновение задержал свой взгляд на скрюченной фигуре брата Себастьяна, и на лицо его отразилось понимание.
— Он вылечил вас, — утвердительно сказал он.
— В какой-то мере да, — медленно ответил Себастьян, будто подыскивал слова. — Но этот случай… однозначно не истолковать. Его смерть исцелила меня или что-то другое, но это было связано с ним. У меня было видение, и я… — Он шумно выдохнул и покачал головой. — Я не знаю. Не знаю.
Брат Микаэль долго молчал. Долго-долго.
— Странно, — сказал он наконец. — Я всеми силами пытался объяснить, внушить вам мысль оставить эту погоню и безрезультатно. А теперь вы сами… Что ж. Божьи мельницы мелют медленно. Жизнь всё расставляет по местам, и я в который раз убеждаюсь, что бессмысленно пытаться изменить что-то раньше времени. Идёмте, брат Себастьян. Идёмте. Времена нынче суетные, а нам действительно есть о чём поговорить.
— Яд и пламя! Волнуюсь, как в первый раз.
Жуга стоял в прихожей перед большим овальным венецианским зеркалом и оправлял отороченную мехом чёрную мантию — подворачивал воротник, манжеты, сдвигал берет то на лоб, то на затылок и вертелся, разглядывая себя со всех сторон, как девушка перед свиданием. Ялка против воли улыбнулась, наблюдая из кухни эту картину.
— Ну, ведь это и есть первый раз, — утешила она его.
— Да я не о том! — досадливо отмахнулся травник. — Ведь ничего ж особенного — какая разница, в конце концов, один человек или десять… А всё равно дёргаюсь.
— Всё будет хорошо.
Было семь часов
— Ну вот, — поморщился травник, — Тория проснулась, опять плачет. Да что ж это такое… Только уложили!
— Ничего страшного. Иди. Я её успокою.
— Уж постарайся. Иди скорее к ней. Только не смей поить её какой-нибудь гадостью.
Ялка фыркнула:
— Ох, Жуга, ты неисправим! Уж я как-нибудь сама разберусь, что делать с малышкой. Моя подруга Жозефина ван дер Хуфен говорит…
— Эта твоя Жозефина ван дер Хуфен недавно трещала на улице с какой-то дамочкой, как она даёт ребёнку тряпку с маковой настойкой, чтоб он спал и не плакал. Я проходил мимо, они умолкли — думали, я не услышу. Ещё один такой «совет», и я не пущу их на порог.
— Жуга, перестань! Ты же знаешь — я никогда такого не сделаю.
Ялка вознамерилась пойти в комнату, но тут ребёнок умолк, начал что-то лепетать, как всегда, во все века лепечут дети в колыбели, и она осталась. Жуга надвинул берет на брови, опять посмотрелся в зеркало, недовольно поморщился, но дальше экспериментировать не стал, подобрал скатанные в трубку листы бумаги и повернулся к Ялке.
— Ну, — он вздохнул, — пожелай мне удачи.
Ялка шагнула вперёд и обняла его. Закрыла глаза, зарылась носом в пушистый мех ворота, ощутила запах новенького, необмятого сукна, уже успевшего тем не менее впитать горьковатые запахи трав, розмарина и кёльнской воды, и с неохотой расцепила руки.
— Удачи тебе, — сказала она.
Жуга улыбнулся:
— Ну вот наконец-то, а то слова доброго от тебя не дождёшься. Но всё равно, почую, что малышка пахнет опием, — отшлёпаю обеих: и тебя и твою Жозефину.
— Ну уж нет! Ещё не хватало, чтоб ты шлёпал всяких Жозефин! Меня тебе мало?
Они рассмеялись, обнялись ещё, после чего травник вышел и закрыл дверь.
Ялка расправила передник, на всякий случай заглянула на кухню и торопливо вернулась в детскую. Белокурая девочка сидела в кроватке и тащила в рот берестяную погремушку, но, завидев маму, заулыбалась и потянулась руками к ней. «Уже сидит! — с тревогой и одновременно с умилением подумала Ялка. — Ох и бедовая будет девчонка…»
Она подхватила дочку на руки и поспешила к окну.
Испанцев давно уже не было ни в городе, ни в стране, но пресловутый «гезеллинг» въелся в зеландскую кровь — больше никто не занавешивал окон. Зато весь подоконник был уставлен горшками, в которых росли герань, столетник, картофель и даже один красный тюльпан, подаренный Яльмаром. За чисто вымытыми стёклами синело небо. Девушка выглянула наружу и успела увидеть, как травник дошёл до угла, обернулся и помахал им рукой. Ветер трепал его рыжие волосы. Ялка вспомнила, какие они густые на ощупь: на редкость густые для такого рыжего цвета, не волосы — мех. Жуга стригся сообразно со своим теперешним званием и положением, а по утрам причёсывался, но каждый раз его гребешок недосчитывался пары зубчиков, а к вечеру травник снова ходил лохматый из-за вечной привычки запускать пальцы в волосы, когда он задумывался над лабораторными склянками или за письменным столом.