Кулл беглец из Атлантиды

Говард Роберт Ирвин

Тигр в цепях был бы преступлением, нарушением естественного порядка, до которого могли опуститься только декаденты Валузии (или римляне из "Королей ночи"). Там, где лев является царем зверей, а также предпочитаемым зверем королей, аура тигра более восточная и экзотическая – один из способов, которым Говард доказывает, что мы сильно переместились во времени, - это видеть тигров, рычащих “при свете звезд” на пляжах Атлантиды. И тигр охотится в гордом одиночестве; он хищник без гордости, подходящий тотем для Кулла (и, возможно, его создателя). “Я–думал, ты человек-тигр”, Ала из Этим Топором! признается незадолго до того, как Кулл вынужден продемонстрировать многие из своих самых тигриных качеств, но связь начинается еще до того, как мы покидаем Атлантиду, с дебатов охотников о том, забирался ли королевский тигр по виноградной лозе на Луну, спасаясь от охотников, и жил ли там “много лет”.

Другое письмо Говарда 1928 года другому другу, Тевису Клайду Смиту, содержит упоминания о полубогах, достигающих вершин, “деяниях

бездумных героев”, “грубой, нащупывающей работе рук” начинающих авторов и писателей, “с трудом поднимающихся по длинной лестнице”. Последние два изображения наводят на мысль об одной из ошеломляющих перспектив Царства Теней, в которой Человек является “насмешкой богов, слепым, лишенным мудрости борцом от праха к праху, идущим по длинному кровавому следу своей судьбы, сам не зная почему, звериным, неуклюжим, похожим на большого ребенка-убийцу, но все же чувствующим где-то искру божественного огня".” Говард продолжал в том же письме утверждать, что он знаком с “пустотой успеха”, несмотря на то, что сам еще не добился успеха: “Ибо всегда сквозь приветственные крики толпы будет проступать, подобно извивающейся змее, воспоминание о глумлениях толпы, когда я шел и истекал чистой красной кровью”. Это читается как черновик ранних сцен в Царстве теней и не только из-за склонности Говарда приписывать клыки, кольца и чешую чему-либо негативному; смешанные приветствия и насмешки также заслуживают внимания. За атлантическим узурпатором, который может требовать повиновения, но никогда легитимности, мы можем разглядеть начинающего автора, которого слишком часто отвергали и который слишком быстро впадал в уныние. Но искра божественного огня продолжала мотивировать Говарда потеть чистой красной кровью; когда он признался Тевису Клайду Смиту в ноябре 1928 года, что “Во мне есть задатки великого писателя, но я никогда им не стану, потому что я слишком взбалмошный и ленивый, чтобы по-настоящему стараться”, он недооценил себя.

Здесь демонстрируются задатки этого великого писателя, но рассказы Кулла отличаются от произведений Говарда тридцатых годов отчасти из-за “определенного архаичного привкуса” – да, возможно, нет, вы, – который он сам приписывал “большому количеству средневекового чтения”. Волшебные грани сериала граничат с тем, что бесполезно называют высоким фэнтези, и мы не должны упускать из виду едкие вспышки, которые мы скорее могли бы ожидать от Джеймса Бранча Кейбелла или Кларка Эштона Смита: в родословной Брюла есть “один или два легендарных героя, полуобожествленных за подвиги личной силы или массовые убийства”. в то время как Аскаланте заметил, что “Поэты всегда ненавидят власть имущих и обращаются к мертвым эпохам за облегчением в мечтах”. Терминология Говарда еще не обрела той веселой заимствованной красоты, которой она станет, хотя “Валузия” с ее намеками на “аллюзию” и “иллюзию” идеально подходит для королевства, являющегося многомагическим Сердцем Древности Турианского континента, а Горон бора Баллин и Ронаро Атл Воланте - убедительно аристократические названия.

Если может показаться, что основной задачей поздней эпохи, предшествовавшей катаклизму, было предотвращение или наказание смешанных браков, то Говард, который так много мечтал, определенно никогда не мечтал, что все его произведения о Кулле будут опубликованы и тщательно изучены. Своенравные, но коварно зависимые женщины, которые досаждают Куллу своими брачными планами, похожи на младших сестер, создания начитанного молодого человека, которому удобнее сталкиваться с загадками существования, чем с девушками. Время для Валерии из Красного Братства и Агнес де ла Фер еще не пришло; хотя вторая Ала подает надежды, и не одна согласная отделяет Делкартов из Мечей Пурпурного королевства от Делкартов из Кота и Черепа . В критической ситуации Говард даже позволяет Делкарту наброситься “так быстро и бесшумно, как тигрица”.

В Делькарде и Delcartes есть что-то от щеголя, и это вполне уместно, поскольку серия Kull - продукт не только двадцатых годов Говарда, но и “Двадцатых годов”, десятилетия, которое ревело громче, чем все тигры Атлантиды. Написание этих рассказов совпало с точным моментом, постколониальным, но доимперским, когда американская литература вступила в свои права и осознала саму себя, силу того, что уже было написано, и обещание того, что скоро будет. Рискуя привести причудливое сравнение, узурпатор Атлантиды в своем дворце является таким же выражением этого культурного оживления, как и Джей Гэтсби в своем особняке. Более того, сказать, что Королевство теней - первая американская история о мече и колдовстве, значит значить гораздо больше, чем просто первая подобная история, автором которой является американец. Американские интересы заполняют и оживляют большую часть сериала.

Конан придет с севера, но Кулл придет с Запада, из моря, из нового мира, островного континента, горы которого являются выскочками и выпяченными, “жестокими и ужасными в молодости, даже как Кулл”. Изгнанник, но также и чужак, поведение атлантийца часто напоминает поведение подростка среди пожилых – или американца среди европейцев, поскольку Говард противопоставляет “прямого человека морей и гор” “расе, странно и ужасно мудрой с помощью мистицизма древности”. “Дворцы, храмы и святыни ”Города чудес говорят с новым королем так же, как Форум, Парфенон, Латинский квартал и Вестминстерское аббатство говорили о неповторимой древности и атмосфере многим чувствительным американцам. Хотя биографические данные Кулла, которые включают в себя пребывание в качестве пирата, разбойника, гладиатора и наемника, не совсем соответствуют биографическим данным новичка или невинного за границей, или даже янки-атлантиста при дворе короля Борны, стоит отметить, что нетерпеливый, новаторский Хэнк Морган Марка Твена при первой встрече, кажется, “движется среди призраков, теней, пыли и , слепок серой древности.” Жители Камелота считают Моргана гостем “из далекой страны варваров”. Итак, после Великой войны, которая превзошла даже Твена в обвинении наследственной монархии, после того, как Америка недавно пересекла океан, чтобы вмешаться в ссору по меньшей мере между шестью империями, как могли Новый Свет и Старый Мир не столкнуться в героической фантазии молодого и бдительного американца? Старый мир катится по дороге к разрушению и забвению. Это озерный король Кота и Черепа , тот, кто также делает вывод, что “гниль цивилизации еще не проникла в душу [Кулла]”. В валузийском опыте атлантиды, как и в мифологии многих трансатлантических встреч, инстинкт противостоит интриге, энергии, скуке и прагматизму, прецеденту.

В 1930 году Говард оглянулся на 1914 год в своей статье "Мелочи", вспомнив, что он “твердо связал свою судьбу с союзниками и с тех пор оставался верным”, и подчеркнув: “Тогда мы все чувствовали дружбу с Францией.”Город чудес - это не обязательно Город Огней, и иностранные солдаты “, люди Му и Каа-у, с холмов востока и островов запада”, спасители Валузии, которые ходят, “расправив плечи”, и “смело и прямо” осматривают Кулла, даже когда он осматривает их, не обязательно должны восприниматься как американские экспедиционные войска, марширующие по Елисейским полям. Но с таким количеством даже вполне человеческих валузийцев, говорящих раздвоенными языками, могут ли быть следы того, что случилось с Вудро Вильсоном на Парижской мирной конференции в Кулле, окруженном придворными и заговорщиками? Если бы он был жив и каким-то образом подвергся воздействию Царство теней, Уилсон, один из самых проповедливых президентов, мог бы с чувством кивнуть на описание Брюле “государственного управления Семи империй” как “запутанной, чудовищной вещи” или признал европейскую дипломатию, которая обманула его и подрезала сухожилия в “маскараде" Говарда, где мужчины и женщины скрывали свои настоящие мысли под гладкой маской.”Не слишком ли далеко заходят предположения о том, что Говард, возможно, делал то, что, как известно, делали одаренные фантасты, намекая без аллегоризации? Если это так, если когда-то давным-давно эти истории были связаны с тем же временем, они определенно не были погребены вместе с периодом их происхождения.

Но все подобные мысли в лучшем случае являются маргиналиями, нацарапанными невидимыми чернилами, призраками, еще более призрачными, чем многие другие, населяющие эту серию. “Тень” и “тень” иногда являются синонимами слова “призрак”, и необузданная призрачность Королевства теней становится явной благодаря названию его альтер эго в полуавтобиографическом романе Говарда “Пост Оукс энд Сэнд Раффс": "Призрачная империя.”Будь то “Королевство” или “Империя”, к рассказу можно подойти как к истории о привидениях, в которой мир призраков нарушается, вторгается, преследуется случайным живым человеком. Блестящий штрих - призрак убитого монарха Эаллала даже не замечает Кулла и Брула, как будто они призраки: “Призрак шел прямо на них, не обращая на них внимания; Кулл отпрянул назад, когда он проходил мимо них, почувствовав ледяное дыхание, подобное бризу арктических снегов”. Видения вторгаются в разум Кулла, “как призраки, летящие незваными из шепчущей пустоты небытия”, и табличка в нем, Этим Топором я Правлю!это другой вид призрака, хотя и каменный и в конечном счете разрушаемый, призрак “первозданных законодателей”, преследующий и мешающий влюбленным Ала и Сено вал Дор.

Жить - значит рано или поздно пережить самого себя, стать призраком. Кулл король пережил себя прежнего, который нападал на Пиктские острова и “смеялся над зелеными ревущими волнами Атлантического моря”, и в "Королях ночи" он ненадолго переживает всю свою эпоху, вызвав вопрос норвежца Вульфхера “Должен ли призрак вести живых людей?".”Однажды вернувшись в свое время, Кулл рассказывает, что он только что “сражался за короля странного народа-тени” и остался с еще более разделенной лояльностью, когда дело доходит до реального и нереального: “Вся жизнь, время и пространство казались ему сном призраков, и он задавался этим вопросом всю оставшуюся жизнь”. Значительная доля нереальности характерна для фантазии Говарда – существенной и обосновывающей; грубое и призрачное усиливают друг друга на его страницах. Точно так же, как замешательство Кулла по поводу собственной идентичности и подлинности служит укреплению его идентичности и аутентичности как одной из самых незабываемых фигур в героическом фэнтези, настойчивость его создателя в нереальности и непостоянстве помогает укрепить реальность и постоянство его достижений как рассказчика.

Еще один пример фантастических образов в Зеркалах Тузун Туна заслуживает нашего внимания: “Я могу вызвать демона, более свирепого, чем любой в стране призраков, – ударив тебя по лицу”. Говард, скорее всего, был вдохновлен одним из самых известных шекспировских реплик из третьего акта Генриха IV, часть первая , пьесы, которую он хорошо знал:

Глендауэр:

Я могу вызывать духов из необъятных глубин.