Культура древнего Рима. Том 1
Шрифт:
Плотин резко полемизирует с учеными (в частности, гностическими), до бесконечности удлиняющими иерархию, посредствующую между верховным принципом и земным миром, якобы созданным или отпавшей от этого принципа «злой душой», или «злым демиургом», а потому чуждым Единству, Благу, красоте. Правда, в этом смысле Плотин не всегда последователен (он иногда и сам удлиняет иерархию сущностей, дробя их, вводит промежуточных посредников — демонов), но все же основные его положения утверждают единство, гармонию, красоту и космоса, и человеческой души, поскольку в них всегда присутствует мир интеллигибельный. Мир прекрасен, говорит он, и, осознавая его красоту, человек подымается к ее первоисточнику (X, 22). Задача состоит не в том, чтобы делить единство на множество, а в том, чтобы свести множество к соединяющему его единству (XX, 57). Плотин, отстаивая красоту души, настойчиво подчеркивает ее неаффицируемость. То, что в ней представляется темным, злым, уродливым, — не более как комья грязи, налипшие на золото, сохраняющее и в грязи свою природу. Грязь вызвана смешением души с телом, затемняющим ее способность познавать. Но она может очиститься от сообщаемых телом страстей
Плотин отвергает железную необходимость, рок, проистекающий от влияния звезд, признававшегося астрологией. С его точки зрения, душа сама выбирает своего «демона», определяющего ее судьбу, — и пока она теле, и после освобождения от него, когда она может или полностью очиститься, или снова перевоплотиться (XIV, 2—24). Душа, подчиняясь общей мировой необходимости, обусловленной всеобщей взаимосвязью, сохраняет вместе с тем известную свободу действия в соответствии с разумом, а потому отвечает за свои мысли и действия. Необходимость для души — соединение судьбы и воли (III, 59, 78; IV, 8-39). Душа, часть которой повернута к телу, а часть к Уму, может через грязь и туман телесного мира подняться к истинному свету, если чтит истинно, т. е. духовно, прекрасное, если для нее бытие и мышление совпадают, поскольку истинное знание, знание о духовном проникает в душу через ум — совокупность всех идей, подобно тому как наука — совокупность всех отдельных знаний (VI, 43). Подняться к единству душа может посредством самоуглубления, созерцания, лежащего за мышлением экстаза, когда душа выходит из себя, становится простой, обретает уже не бытие, а сверхбытие (IX, 76–78). Для подготовки к такому, дающему высшее и вечное счастье состоянию требуется упражнение в добродетели, первоначально — в выработанных многовековой мудростью добродетелях гражданских, дающих затем возможность приобщиться к добродетелям интеллигибельною мира. Их душа получает от Нуса, который сам стоит выше добродетелей, будучи непосредственно приобщен к высшему Благу (XIX, 1 — 14, 20–29). Мудрый человек знает гражданские добродетели и поступает в соответствии с ними, но перешагивает через них и идет дальше, так как его цель — общение не с людьми, а с богом (XIX, 35; XX, 18).
Таким образом, Плотин не следует за теми, кто отрицал необходимость добродетелей, нужных для жизни в этом мире, поскольку они отрицали и самый этот мир, но он не следует и за стоиками, для которых добродетель была самоцелью, рассматривая ее лишь как средство. И хотя Плотин неоднократно утверждает, что «комья грязи», налипающие на «золото души», идут от тела, он не осуждает тело столь же безоговорочно, как многие его современники. Тело, говорит он, обретая душу, обретает и связь с единым, всеобщим и становится не просто телом, а одушевленным живым существом, и оно не чуждо высшему, хотя в нем и возникают желания, пороки, боль, соблазны; важно лишь уметь их умерять (XXII, 117). Соединение души с телом означает не падение, а то, что она дает ему нечто от своей сущности (XXII, 124–125). Его отношение к материи как воспринимающей формы, отпечатки идей, бескачественной, бестелесной, не имеющей истинного бытия субстанции двойственно. Иногда он видит в ней зло (LI), но чаще он определяет ее просто как отсутствие добра, неаффицируемость добром, но признает ее причастность к божественности, вне которой вообще ничего быть не может (XXVI, 51–52, 68, 83; XXXIII, 24). Зло для него не само по себе зло, а скорее, отсутствие добра и вместе с тем необходимая часть общего мирового плана, как тень — необходимая принадлежность картины. На совершенстве же этого плана Плотин особенно настаивает.
Мировой план в целом направлен ко всеобщему благу. Всеобщая мировая симпатия, причастность всего ко всему обусловливают возможность магии и астрологии (XXIII, 123). Несмотря на видимость бедствий, гибели, уничтожения, мировой план дает возможность достижения жизни, согласной с природой каждого отдельного существа, если оно понимает, что оно не само по себе, не единственное, и следовательно, не может быть целью как таковое, а только часть целого, в которое оно входит. Отдельное не могло бы сохраниться в постоянном и неизменном образе, ибо все находится в движении. Так, не может быть единства в танце, если не меняют позу отдельные танцоры. Космос вечен благодаря движению и изменению своих частей, их отношения друг к другу и к целому. Каждая часть получает свое место и назначение. План космоса, его логос подобен логосу закона, формирующего полисы, закона, знающего заранее, что и почему будут делать граждане, их карающего и награждающего, соединяющего их в гармонию (XXVIII, 28, 123, 174–180, 208–214, 243).
Мы поймем, говорит Плотин, как прекрасен мир, если представим его себе не по частям, а как все в себе заключающее целое (XXXI, 56–57). Те, кто ругает наш мир за неверное распределение материальных благ, не понимают, что для мудрого равенство в этом смысле безразлично, чернь же, т. е. те, кто не хочет подняться над земным, в счет не идет, ибо существует для удовлетворения потребности высших. Мировой полис воздает каждому по заслугам, как в этом так и в прошлых и будущих воплощениях. Каждый может стать лучше, ибо в каждом заложена способность к совершенствованию. Мудрый не должен приписывать эту способность только себе, но требовать, чтобы все были хорошими, значит требовать, чтобы земное не отличалось от высшего (XXXIII, 77–81, 93, 108).
Важно отметить, что, хотя путь к высшему благу для Плотина идет через самоуглубление, он отнюдь не приветствует жизнь чисто созерцательную. Он не только признает необходимость гражданских добродетелей, но, отвечая критикам земного мира, призывает вести себя, как подобает великому борцу, отражающему удары судьбы. Человек — единственное существо, несущее ответственность за свои решения, ибо в нем есть и свободное начало, восходящее к творческому логосу, стоящему выше рока. Но в человеке есть нечто и от низшего логоса, соединяющего высший мир с созданным, поэтому свободная воля сочетается с подчинением необходимости единого мирового плана, включающего и добро, и зло. Одни люди всецело подчиняются необходимости, другие над нею господствуют. Согласно мировому плану, на мировой сцене есть не только герои, но и рабы и глупцы. На это не следует сетовать, и надо помнить, что в следующих воплощениях плохие господа станут рабами, плохие богачи — бедняками, убийца будет убит, справедливость восстановится (XLII, 44, 49, 56, 70, 78, 93, 98, 103). Каждое существо, каждый человек получает свою роль в мировой драме, его задача сыграть ее хорошо; каждый подобен 3bvkv в музыке. и его долг способствовать общей гармонии (XLII, 162; XLIII, 23, 28, 33, 58; LII, 81).
Как мы видим, Плотин стремится преодолеть свойственный Марку Аврелию, герметистам, гностикам крайний пессимизм, восстановив на чисто идеалистической основе учение о единстве и гармонии мира, обосновать долг каждого выполнять свою роль, свою функцию, назначенную ему согласно мировому плану, не смущаясь его кажущимся несовершенством. Только так, снова признав благо имманентным миру, можно было бы преодолеть отчуждение от мира, отчуждение, связанное с неудовлетворенностью, враждой, растерянностью, ощущением бесцельности жизни и деятельности.
С этой задачей в известной мере связано и упомянутое его активное отношение к жизни, к борьбе, казалось бы, противоречащее общей установке Плотина на самоуглубление, на отход от внешнего, как подготовку к экстазу. В этом смысле он идет даже дальше стоиков, несмотря на их постоянно повторяемый тезис о долге отдельного служить целому. Если стоики считали бессмысленным и недостойным мудреца сопротивляться внешнему злу, признавая необходимым лишь бороться за свободу своего внутреннего «я», своих «суждений», то Плотин утверждал, что те, кто позволяет себя без сопротивления и труда поработить и превзойти в Жизненных благах, сами виноваты и получают по заслугам. В этом смысле его мораль ближе народной с ее идеей о том, что боги помогают лишь тому, кто сам трудится. Ей соответствовало и его активное отношение року, к Фортуне, когда он, признавая общие закономерности, регулирующие функционирование по определенному плану мира, настаивал на способности человека свободно принимать решения и за них отвечать. Его человек — не пассивно следующий за роком и необходимостью стоик, не осуждающий мир и бегущий от него аскет, а борец, но борец не одиночка, а член великой единой целостности.
В этом отношении он, возможно, как и изображенный Филостратом Аполлоний Тианский, ближе к идеалу человека времен Республики. Но от последнего его коренным образом отличает абстрагирование от конкретной человеческой общины, будь то полис, civitas, империя. Несмотря на то, что он признает необходимость «гражданских добродетелей» как подготовительной стадии к добродетелям высшим, вопросы политики для него роли не игра-ют. Правда, Порфирий в биографии Плотина сообщает, что он носился с мыслью основать с помощью Галлиена построенный по законам Платона город «Платонополис», а по некоторым его отдельным замечаниям можно полагать, что он был противником крайней демократии и считал, что «лучшие» должны умерять движения «черни», как разум и высшая часть души умеряют пороки, идущие от тела, но особого внимания подобным вопросам в его трактатах не уделяется. Восстановить «римский миф» и старые традиционные идеи и связи он ни в коей мере не пытался. К его времени они окончательно разложились и практически исчезли. Но активное отношение к жизни у такого последовательного философа-идеалиста, как Плотин, жившего и учившего в самый разгар кризиса III века, позволяет полагать, что периоду застоя приходил конец, что возникавшие элементы новых отношений, еще не осознанные, но объективно присутствовавшие, делали возможной борьбу за новые, пока еще смутные цели и вели к соответствующим изменениям в идеологии.
Высшие классы, оставив мечты об идеальном императоре-философе, стали выдвигать конкретные политические программы, облаченные в традиционные формы речей и биографий, но уже не сводившиеся к общим рассуждениям о добродетелях «хороших» принцепсов и порокам «тиранов». Мы уже видели элементы такой программы, соответствовавшей интересам муниципальных слоев, в романе об Аполлонии Тианском Филострата. Значительно более четко установки крупных землевладельцев восточных провинций отразились в известной речи к Августу, вложенной Дионом Кассием в уста Мецената в его «Истории» (52, 14–40). Автор выступает против излишней, с его точки зрения, гибельной свободы, особенно свободы «черни», которую надлежит твердо держать в руках, не давая ей противодействовать решениям правителя. Демагогов и борьбу различных группировок следует искоренять. В сенат надо вводить самых богатых и знатных италиков и провинциалов, лучших военачальников, заслуженных людей делать всадниками, остальным дать римское гражданство. Сенат должен пользоваться почетом, но не властью, сосредоточенной в руках императора и тех, кого он сам назначит. Городом должен считаться только Рим, как общая родина, остальные города могут быть только селами, они должны не тратиться на игры, роскошные здания и т. п., не иметь права посылать к императору посольства, довольствуясь обращением к наместникам. В городах следует пресекать всякое соперничество, так как из-за него могут возникнуть мятежи, не давать никому никаких привилегий. Юноши из семей сенаторов и всадников обязаны посещать общественные школы, где их будут учить соблюдению долга и преданности императору. Атеистов, магов, проповедников новых религий, философов терпеть нельзя. Императорские земли следует продать частным лицам с тем, чтобы они платили налоги на содержание армии, а вырученные деньги давать в долг под проценты. Следует поощрять ремесленников и преследовать бездельников, защищать «маленьких людей», но не верить их наветам на богатых и могущественных.