Культура поэзии. Статьи. Очерки. Эссе
Шрифт:
Поэзия Екатерины Симоновой настолько органична, гармонична и натуральна (в своем языковом воплощении), что стихотворения существуют в книге (и вообще в поэтосфере) в до-языковом, в доречевом и в добиблейском состоянии: они (стихи) могли быть созданы в 16 в. до н. э., и в 18 веке, и в 23-ем. Доречевая речь поэзии Е. Симоновой обусловлена – тотально – только уникальным качеством, серьезным объемом (массой) и чудовищной (от «чудо» – тоже) силой энергии ее поэтического дара. Такая особенность поэтического говорения Е. Симоновой вполне адекватна (и почти идентична) речи воды, птицы, ангела и самого воздуха, слышащего и звучащего, – воздуха и безвоздушного, вливающегося сюда, к нам, из Бездны, которая звезд полна и которой нет дна. Ощущение больно-счастливое, щемяще пронзительное и обескураживающе прямое, откровенное и чистое.
Особое говорение Е. Симоновой требует и особого просодического, дискурсивного и языкового оформления. Графика Е. Симоновой в поэтическом своем функционировании очевидно уникальна: наличие непунктуации превращает стихотворение в одно огромное, бесконечное и многосамоценное слово; прописные и строчные в начале строк как раз работают, как и непунктуационность, на формирование особой связности и цельности текстов, в которых благодаря этим графическим свойствам стиха проявляются такие качества поэтического текста, как эвристичность (игра: «н (е /
Екатерина Симонова – большой поэт. Крупная личность. Человек самодостаточный и цельный. Ее поэзия содержит (и – держит) в себе главные, генеральные объекты / предметы познания: Жизнь, Смерть, Любовьлюбовьлюбовь / Время, Бог, Бесконечность и т.д. И тотальная нежность человека-поэта Е. Симоновой отепляет, осветляет и делает вольным все, чего касается ее слово. Но нежность поэта – мужественна (даже в слове «ласточка» в книге буква «л» воспринимается в курсивном, в нежно прописанном облике). У Е. Симоновой очень нежные рифмы (ассоциативные), они были таковыми (вокальными) в 18 веке и не архаизировались до сих пор: поэт естественно просто, природно свободно и вольно рифмует «силён – всё», «во рту – к стеклу», «вода – ждал», «вверх – тех», «вещи – меньше», – это рифмы тонкие, джазовые, когда не бьют в бас или в соло-барабан, а гладят медными щеточками телячью кожу ударного сосуда или медные же губы тарелок. Тонкая гармония, но и – мощная, несокрушимая.
Обидно. Обидно до слез, что у такой книги небольшой тираж: всего 200 экз. Правда, есть Интернет и все такое, как говаривал Б. Рыжий. А книга все-таки предметна.
Она – вещь. И виртуальность не полистаешь, не погладишь, не поцелуешь.
Думаю, что книга Е. Симоновой «Сад со льдом» как синтез этико-эстетической памяти и свежих дуновений духа обновляющегося времени культуры и поэзии – есть заметный и серьезный знак появления в отечественной словесности подлинного поэта.
Женщина сваливается на голову как яблокоМоешь его, отрываешь листочек,разрезаешь на две половиныТвоя половина моей слаще, поэтомуДостаем следующее из корзины.Запах садовый тяжел как запах любвиПадение яблока, как женщины, есть стремлениек золотой середине:Еще не пустив корней, но уже у твоих ногВ траве и глине.Да. Sic! Невыносимее любви, Пятиконечнее звезды…
Из сердца языка
(Новая книга Вадима Месяца)
Новая книга Вадима Месяца «Норумбега: головы предков» (НЛО. – М., 2011) – действительно новая. Прежде всего в так называемом «жанровом отношении». Не будем беспокоить классификацию видов словесной деятельности и дух Аристотеля – он работал с материалом, покрывавшим несколько сотен квадратных километров. Но заметим, что к началу третьего тысячелетия ПРХ система жанров любой (в стилистическом и стилевом отношении) словесности перемешалась, и жанровая диффузия (с непременным броуновским и разностремительным движением) вдруг вернула текст (опять же любой) в известный объем и в непредсказуемое качество книги. Книга есть слово. Жанр есть разновидность поэтики. А это разные сущности. Слово как единица беспредельная, воспроизводимая и крайне поливалентная, цепляясь за иное слово, за мир, за душу, за гортань, за уста, – вырастает в книгу. Книга – это реализованное (в голосе, в письменности) языковое мышление и сознание. Книга – это единственное, что защищает нас от безответственности и пустоты речи. (И – от современного синтезировавшегося жаргонного чудовища с тремя наборами головного мозга в черепной, так сказать, коробке: уголовной фени, общего «базара» и молодежного сленга). Сегодня пишутся книги. А книга (талантливая) есть постпозиция (с мощной энергией препозиционального характера) Главной Книги. Какой? – Уже существующей в каком-либо печатно-рукописном виде, восстановлением которого озабочен всякий писатель, думающий и страдающий свой текст.
Книга В. Месяца растет. Сам автор признается (и письменно, и устно), что не знает, почему и как ЭТО происходит. Так и есть: жанровые вещицы сочиняются и пишутся, а книга – растет. («Норумбега» – лишь первая часть вырастающего вещества жизни, смерти, любви, языка, времени etc). Книги вырастают. Произрастают. Разрастаются. «Норумбега» – и проста (очевидна в проекции поэтики, композиции и даже замысла), и невероятно сложна (интенционально, содержательно), и загадочна (непонятна; П. Вайль: поэзия должна обладать таким свойством, как непонятность… Энигматичность – вот одна из музыкально-содержательных основ и констант поэзии), и страшна (глубокой, острой, невероятной эсхатологичностью; взглядом поэта – сквозь жизнь – в смерть; заглядом его в–за–смерть; двуострым взором его в глубину (геосфера / биосфера) и в высоту (ноосфера – по В. Вернадскому); и стройна (композиционно, контентно, модально); и бредова (бред – начало прозрения); и профетична (пророчеств в ней – не счесть); и точна, ясна, логична (в содержательном плане); и случайна (как вскрик: вскриков и зажимания рта ладонью в книге хватает; но поэт здесь не «несет с Дону и с Волги», или, точнее: «с Иртыша и с Ганга», – он говорит, бормочет, поет – из вещества в вещество, а может быть, из правещества в вещество – жизни, смерти, любви, времени-пространства и т.п.); и умна (не только явной научностью своей в сфере reverse’ов, но и явленной мудростью, – мудростью крови древне-молодой: возраст крови – от 200 тыс. до 1, 5 млн. лет!); и талантлива; и обескураживающе нова, необычна; и темна (о! смерть, за-смерть и предсмерть); и светла (о! жизнь, преджизнь и за-жизнь); и – что самое важное – стихийна. Большой поэт, вообще поэт как таковой, от Бога, – это тот, кто освоил ментально, кардиологически, кровно и словесно все стихии и все основные категории и субстанции бытия. «Норумбега» – валит с ног; она – «мозг выносит». Так и должно быть: что поэту хорошо, то обывателю – смерть. Случай как раз В. Месяца.
Книга В. Месяца полиинтенциональна: в ней не просто взаимосвязываются, но прямо и органично соединяются в целое замысел и промысел. Так же, как сегодня стираются границы между жанрами, социолектами, функциональными стилями речи и даже сезонами (на Урале – снежное лето и дождливая зима!), – так и книга вырастает одновременно из многих почв: из замысла, из вымысла, из Промысла (чистая поэзия) и – главное – из интуитивно-кровного, генетического знания – памяти, то есть порождающего истину (или тень ее) воображения, предощущения и прозрения. В. Месяц не создает (и – создает, естественно!) свой эпос, он восстанавливает его. Автор говорит: «Латинская поэзия создана, варварская – нет». В. Месяц в этом случае воссоздает ее, то ли забытую, то ли ненаписанную. (Н. Заболоцкий с благословения Д. С. Лихачева мечтал воссоздать русский народный эпос, опираясь на сохранившиеся былины – островки затопленного мутным временем континента огромной народной поэмы. Не удалось.) В. Месяц решился на более сложное и опасное деяние – восстановление + сотворение + досотворение + пересотворение такого эпоса (скорее европейского, а далее – евразийского и, наконец, мирового) из сердца языка, коим является кровь наша, память крови («Рассказ – сердце языка», по О. А. Седаковой), – эпоса – из лингвогенетического опыта. Задача великая, мучительно сложная и неотвязная в ментально-языковой судьбе любого поэта.
В. Месяц создает текст «Норумбеги», который может быть охарактеризован как сверхтекст, или – как текст с метатекстовыми (генеральными) свойствами: поэзия, проза, научная проза и мифология под одной оболочкой и обложкой в данном случае – не эклектика, а явная синкретичность и синэстетичность. Поэтическая, эстетическая, научная и психологическая, генетическая, мифологическая парадигмы срастаются в книге в дерево. В дерево книги.
Миф – это конец мира и начало памяти. Но В. Месяц преодолевает (душевно, духовно, подсознательно, сверхсознательно и сознательно) границы этой дефиниции, утверждая (книгой своей), что миф – это начало памяти, память и конец ее. Потому что язык поэзии и язык как таковой аутентичны взору и реву мироздания, стихающему в памяти до шепота. В. Месяц сводит в одно целое память ретроспективную, проспективную и настоящую, презентивную. Этот мнемонический шар ворочается и в языке, и в сознании, и в духе. В духе человеческом и в духе поэзии. Внутренний язык наш удерживает этот шар; но, выпусти его на волю, – он рассыплется, лопнет, исчезнет. Только текст может приять его и вращаться вокруг него всеми своими частями, формами, элементами и сферами.
Если вспомнить формулу: поэзия – это нечто + язык, – то в книге В. Месяца при видимой адекватности данного нечто и русского (поэтического, прозаического, научного и иностилевого) языка особое внимание (внимание природное, кровное, онтологическое) уделяется первому компоненту. Нечто для поэта в нашем случае есть не только чистая / абсолютная поэзия, но и то невыразимое (термин В. А. Жуковского), что предощущается и затем – невероятной силой таланта – сгущается в текст. В текст, который обладает утроенной силой связности, цельности и открытости / завершенности. Эти качества текста «Норумбеги» определяются и производятся на свет Божий особым строением книги. Каждая из трех глав открывается стихами и завершается reverse’ами, то есть дословно: изнанкой поэтических текстов, или – точнее – их зеркальным отражением, но зеркала эти бывают и вогнутыми, и выпуклыми, то гиперболизируя предметную, историческую и концептуальную картины мира, то уменьшая их, а иногда и фрагментируя. Прямо говоря, три главы книги – это три зеркальных коридора (а в смерть, как известно от тех, кто испытал клиническую смерть, входят как раз через такие стеклянно-зеркально-хрустальные проходы; может быть, и выходят из смерти по ним же?), три хрустальных / отражательных хода, трубы, вообще сферы (с расширением первых), в которых активируются три состояния Вещества Всего На Свете: Память («Размягчение камня» – 1 глава), Зарождение Жизни («Рождение Хельвига») и Жизнь («Территория любви»). Возможна и другая / параллельная интерпретация этих глубинных сверхсмыслов: Смерть – Жизнь – Любовь (банально, но точно, так как любое вещество претерпевает данные испытания (опыт) и состояния (в различном, если не любом, порядке). Эти зеркальные «трубы» денотативно реферируются с любыми трубчатыми частями жизни: кровеносные сосуды (вены, артерии, коронарные), трубчатые кости, полые черепа, глазницы, ноздри и т.п., а также – тростник (естественно, мыслящий). Данте был ведом Вергилием. В. Месяц ведом кровью своей (возраст многотысячелетний), прапамятью, интуицией, своим погибшим братом-близнецом, Парщиковым, Бродским, Буддой и многими другими. Но главный движитель его и навигатор – поэзия. В. Месяц в своей книге восстанавливает прежний статус (античный) поэта – vates, то есть предсказатель, прорицатель, всеведатель, ясновидец и проч. Стихотворения в книге воспринимаются как сны / кадры бесконечной ленты памяти, прапамяти, постпамяти, которая испещрена и внятной речью, и обрывками бреда, чреватого озарением, и вспышками, и темнотами (термин С. С. Аверинцева), нестерпимым сиянием и аспидной темнотой. Вот – путь, противный Дарвину и дарвинизму; путь не развития и пресловутого прогресса – а познания; путь не улучшения – но углубления. Путь, сжимающий и скручивающий в трубку экстенсивность мышления – в интенсивность, – в трубку, сквозь которую льется и кровь, и свет, и вода, и звук, и слеза. В книге, следует отметить, есть несколько стихотворений, имеющих и могущих иметь вне зеркальности самостоятельное и весьма весомое значение (а это добрая дюжина шедевров, или – мягче – выдающихся стихотворений, среди которых «Родительская земля», «Колодец», «Последний огонь», «Ночь на Купалу», «Ясенево (в больнице)»; «Медведь», из диптиха особенно № 2; «Зима великанов», «Чертик в чернильнице черной сгорает…», «Завещание» и др.).
Каждый поэтический текст отзеркален текстом прозаическим: это может быть научный комментарий (исторического, этно-культурного, философского и т.п. характера), научная статья, мемуарный текст, эссе (эссе о Парщикове – лучшее, что мне приходилось читать об этом поэте), рассказ, новелла и др. Не будем забывать, что В. Г. Месяц – талантливый физик, кандидат наук: научно-художественный инстинкт поэта располагает каждое стихотворение лицом к зеркальному прозаическому двойнику (напомню: зеркала разные – от ровных и прямых до искривленных, надтреснутых и вообще разбитых). Каждый из нас знает такую игру: на поверхности стола устанавливаются лицом к лицу два зеркала (-льца), а между ними помещается зажженная свеча, огонь, который отражается в бесконечно повторяющихся – влево и вправо – зеркальных / хрустальных коридорчиках, и эта бесконечность сворачивает (заворачивает) мышление / воображение / сознание в восьмерку, в двух центрах которой – свеча, огонь. То есть – поэзия.